Ю.Устинов. Проза


Юрий Устинов
ПРОЗА

ЧЕЛОВЕЧКИ

- Пошел вон, Комоцкий! - сказала Леонора.
- Уже иду, - ответил Комоцкий.
- Кто следующий? - спросила Леонора.
Над последними партами у окна жужжала муха.
- Желающих больше нет, - объявила Леонора. - Тогда продолжим урок. Перестань гудеть, Шашкин!
Все уставились на муху. Та заволновалась и стала биться о стекло.
- Это не я, - робко ответил Шашкин. - Поймать?
- Шашкин пойдет к доске, - ответила Леонора.
Шашкин уныло побрел к доске, встал у первой парты среднего ряда и объявил:
- Стихотворение...
- Как стоишь? - сказала Леонора.
- Нормально, - удивился Шашкин.
- Вынь руки из-за спины. Так уголовники гулять ходят. А перед учителем так не стоят!
- Так Вы же пионервожатая, - вздохнул Шашкин.
- Я тебе сейчас у-чи-тель! Потому что сейчас урок! Ясно? И зовут меня сейчас Э-ле-о-но-ра Вя-че-сла-вов-на! Ясно?
Шашкин кивнул.
- Воробьева, что ты там пишешь?
- Я?.. - вздрогнула Верка. - Ничего...
- А ну давай сюда!
- Я не буду, Лео... нео...
- Она мальчиков рисует, - хихикнула Светка Рябова.
- Давай сюда!
- Не дам, - прошептала Верка.
- Что-о? - взвилась Леонора.
Резко поднявшись из-за стола, пионервожатая пошла в атаку. Верка подгребла к себе бумажки, наклонившись вперед, прижалась к парте. С ужасом она глядела в ярко раскрашенные Леонорины глаза и, когда увидела решительно протянутую к ней руку, заплакала.
- Не дам! Не надо... Не дам...
- Дашь! - сказала Леонора и ловко ухватилась за листки.
Бумага порвалась. Леонора повторила маневр и вырвала еще клок, потом еще...
Скомканные остатки Верка швырнула на пол.
- Подыми! - приказала Леонора.
Шашкин у доски устроил пантомиму протеста.
Верка плакала, уткнувшись лицом в парту и даже не подложив руку.
Обессилевшая муха, прихрамывая, шла вниз по стеклу.
- Воробьева, кому говорят!
- Не надо, Леонора Славна, - попросил Сережка Комаров. - Она их всегда рисует...
- Что, и у Анны Сергеевны на уроках тоже рисует?
- Тоже, Анна Сергеевна даже ничего не говорит...
- Не говорит?! - возмутилась Леонора. - А я говорю! Рано ей еще об этом думать! Ясно?! Слышишь, Воробьева?!
Верка вдруг поперхнулась, перестала плакать и подняла голову.
- О чем? - тихо спросила она. - О чем?
- О том! - многозначительно сказала Леонора. - Что рисуешь!
Верка дернулась, вскочила и заорала куда-то поверх Леоноры:
- Ду-у-ура-а!
И выбежала из класса.
- Кто следующий? - спросила Леонора.

Уцепившись мертвой хваткой за руки Анны Сергеевны, Верка выла и ничего не могла сказать.
- Верунька! Ну пойдем хоть в комнату, а? Ну успокойся ты... - растерянно говорила Анна Сергеевна. - Хочешь, чай будем пить с малиной? Да что за беда-то, скажи?
Наконец она высвободила одну руку, обняла Верку и потащила в комнату. Вместе они сели на скрипучий диван. Верка уткнулась Анне Сергеевне в живот и перестала выть, только дрожала.
- Видишь, как не вовремя я заболела... - сказала Анна Сергеевна. - Ты поплачь, легче будет. А потом расскажешь.
- Не хочу, - сказала Верка.
- Не хочешь - не рассказывай. Только успокойся, Бога ради...
- Плакать не хочу...
- Батюшки, - вздохнула Анна Сергеевна, - не интернат, а наказание одно.
- Я человечков рисовала, - шмыгнула носом Верка. - А она...
- Кто "она"?
- Леонора...
- Вожатая?
- Ну.
- Она меня заменяет?
- Ну.
- Замечание сделала?
- Разорвала, - сказала Верка и опять собралась выть.
- Стой, Верунька, погоди. Принеси-ка чайник с кухни. Только не ошпарься, ладно?
Верка пошла за чайником. Анна Сергеевна поправила постель, достала чашки, банку с вареньем.
- Садись. Сейчас хлеб достану, масло... С сахаром будешь?
- Не-е, - смутилась Верка. - Я так...
- С вареньем, значит.
Со второй чашки Верка совсем отошла, даже улыбнулась, когда Анна Сергеевна рассказывала, как собирала летом малину, заблудилась и приняла лесника за медведя.
- Верунь, ты прости меня, старую, но уж больно я любопытная. Так спросить хочется...
- Так Вы и спросите, - сказала Верка.
- А реветь не будешь?
- Не-а. Это про человечков, что ли?
- Да. Ты их с первого класса рисуешь везде. Сначала они у тебя смешные были - палка, палка, огуречик... А теперь - совсем серьезные стали. Разные. Это что - игра такая?
- Ну.
- А как ты в них играешь, если не секрет? А, Верунь?
- Дак просто... Их у меня тридцать...
- Тридцать?
- Ага, - смутилась Верка. - Я в воспитателя играю...
- О, Верка, интересно как! А показать можешь?
Первым Верка нарисовала Гордого.
- Это Гордый, - сообщила она. - Лошадей любит. Грубый. Его жалеть надо. Он с Хитрым дружить не может. Дерутся они... Вот он, Хитрый, вот какой... У него в карманах целый сельмаг. Чего хошь сменяет. Он с Тихим дружит. Тихому труднее всех, я его на воскресенье домой не отпускаю. А то звереет. Ему все книжки подавай. Одни книжки на уме.
- Да разве ж плохо? - удивилась Анна Сергеевна. - Вон какой у него лоб высокий. Умник, наверно...
- Высокий, - подтвердила Верка. - Для чужих щелбанов. Он книжки читает, а об него кулаки чешут. Тишка...
- А заступиться некому?
- Почему же? Муравей может. И Гордый может. И Пастушок. У Пастушка уши мягкие. Доверчивый - жуть! Верит всем по очереди. Но вдарить может, когда надо. Так отвесит...
- Что-то много они у тебя дерутся.
- А как же?.. Кому охота, чтоб его трогали. А не дерешься - побьют. А вот Гармонист. Только у него ни гармошки нет, ни баяна. Вот он, Гармонист. Длинноногий. Заиграл бы вечером, до отбоя - ох, хорошо!.. Вы чего, Ан Сергевна?
- Ничего, милая. Болею я. Ты рассказывай, рассказывай. Это кого рисуешь?
- Это Добрый. У него нет никого. Раньше мать была... Он все ходит, ищет чего-нибудь, чтоб другим отдать. Своего-то нет ничего. Найдет - отдаст. И улыбается тогда. За других радуется. Чудной. И Художник чудной. В спальне стены бабочками разрисовал. Хотела я его без прогулки оставить: как свет погасишь, они шелестят, как живые...
- Бабочки?
- Ну.
- Верунь... А сколько им лет, твоим человечкам?
- Не знаю... Летом я их на море возила...
- На море?
- Ну, в лагере озеро было. А для них - море. Ан Сергевна, а Вы море настоящее видели?
- Видела, - вздохнула Анна Сергеевна. - Олежка мой матросом ведь плавает.
- О-ой! - сказала Верка. - А мы и не знали...
- Трудно у него сложилось. Лучше и не рассказывать. Хочешь, фотографии покажу?
- Хочу.
Анна Сергеевна достала из низкой тумбочки толстый темнозеленый альбом, раскрыла.
- Вот он у меня какой, смотри. На отца похож.
- Кидучий, - сказала Верка.
- Какой?
- Кидучий. У него меж зубов - дырка, видите? Такие спокойными не бывают. Как мой Гордый.
- А вот его товарищ по училищу. Про него что скажешь?
- Ничего, - хмуро отозвалась Верка.
- Почему?
- Да ну его... Таких собаки не любят. Отравить может.
- Почему ты так думаешь?
- А чего думать? Видно же...
- Как это - видно?
- Всякого видно... Не знаю...
- А вот про этого что скажешь? - спросила Анна Сергеевна, перевернув страницу.
- Это взрослый, - вздохнула Верка. - Я в них не понимаю.
- Почему, Верунь? Разве они другие?
- Другие, - кивнула Верка. - Уже не переделаешь.
- А ты своих переделываешь?
- Ну.
- А как?
- Рисую.
- Старая я стала, - вздохнула Анна Сергеевна, - глупая...
- Что Вы, Ан Сергевна, - улыбнулась Верка. - Это просто. Вот глядите. Вот у Гордого в том году какое лицо было. Злое, правда? А теперь доброе. Это он в море тонул, а Тишка его спас. У меня нарисовано было. Гордый не хотел никак спасаться. Упирался. Он думал, что над ним все смеяться будут, что его Тишка вытащил. Потом пришлось спасаться, когда совсем пузыри пустил. Тихий его взял на себя и поплыл. Пришлось ему руки сильные нарисовать. А то спички какие-то были. Только драться никак не научу...
- Кто же из них самый хороший, Верунь? Тишка?
- Хороший? - удивилась Верка.
- Да. Кого ты из них больше любишь?
- Не знаю... Кого рисую, тот и хороший.
- Выходит, все?
- Да нет, - запуталась Верка. - Хороших чего воспитывать...
- А бывает у тебя, что воспитываешь, воспитываешь, а они не меняются или еще того хуже?..
- Не бывает, - сказала Верка. - Я к ним по-доброму. Бывает, долго лицо не выходит. Они, что ли, виноваты? У Светки листок займу - и по новой... Пока не нарисуется.
В дверь постучали. Анна Сергеевна вышла в прихожую, и через миг оттуда послышался хриплый бас Светки Рябовой:
- Ан Сергевна! Воробьева домой сбежала! Она вожатой всю личность оскорбила: "Ты, кричит, дура такая-сякая, и все!"
- Дурой? Это, правда, плохо, - сказала Анна Сергеевна. - Ты, Светик, не кричи так. Я все слышу.
- Что "правда"? - удивилась Светка.
- Проходи в комнату, - пригласила Анна Сергеевна, - мы как раз чай пьем.
- Директор прибегал, - продолжала Светка, раздеваясь. - Кричит, что Вы нас распустили. "Она, - говорит, - демократию с вами разводит, а всех вас надо..."
Светка застыла в дверях, уставилась на Верку. Потом пробежала взглядом по столу, загримасничала, увидев человечков. Обернулась на Анну Сергеевну.
- Ну что же ты? - сказала Анна Сергеевна. - Проходи.
- Некогда мне! - холодно сказала вдруг Светка. - В кружок надо. Нечего мне тут...
Сердито натянула пальтишко, потом рывком просунулась в дверь комнаты и прошипела басом:
- Ну, придешь, Воробьиха!
- Завтра утром придет, - спокойно сказала Анна Сергеевна.
- Так и передам! - огрызнулась Светка и вылетела вон.
Анна Сергеевна вернулась в комнату, зачем-то переставила чашки на столе, задумалась. Потом решительно подошла к Верке:
- Верунь! Мне тут надо по одному делу...
- Вы ж болеете, - удивилась Верка. - Давайте я сбегаю!
- Нет, - сказала Анна Сергеевна. - Ты не сможешь, я сама.
Уже одетая, вернулась из прихожей, дала Верке чистую тетрадку в клетку, два карандаша.
- Ты забирайся на диван, рисуй, Верунь. Я ненадолго.
Первым Верка нарисовала Гордого. Он скакал куда-то на рыжем коне. Ветер трепал на нем короткую голубую рубаху, бил по груди, по ноздрям. Гордый то вставал в стременах, то ложился коню на шею.
"Куда скачешь?" - спросила Верка.
"Тишку бьют! - крикнул Гордый. - Я сейчас!"
Пастушок сидел у реки и ловил рыбу.
"Ловишь?" - спросила Верка.
"Ловлю."
"Клюет?"
"Клюет."
"А там Тишку бьют..."
"Наши или чужие?" - поинтересовался Пастушок.
"А тебе что за разница? - возмутилась Верка. - А ну вставай! Расселся..."
Они побежали вслед за Гордым по высохшей степи. Желтые кустики травы неслись под ноги, солнце наполовину ушло за горизонт, и догонять его было трудно, ох как трудно!..
Краешек красного диска вдруг распался на десятки мерцающих огоньков. Они приближались.
"Что это?" - испугался Пастушок.
"Не бойся, - сказала Верка, - это наши."
Впереди всех, высоко подняв факел над головой, бежал навстречу им Тишка.
"Кого спасать?" - крикнул он.
"Разве не тебя били? - удивилась Верка. - Гордый сказал..."
"Чепуха! - сказал Тишка. - Это я сам их бил. Надоело."
Мерцающие огоньки остановились, окружили Верку и Пастушка.
"Все наши тут, - сказал Гармонист, - кроме Гордого."
Приблизился из темноты конский топот, и в гущу огоньков свалился сверху Гордый. Ему сразу сунули факел в руки.
"И нам", - сказала Верка.
"Нате!"
"Стройсь!" - скомандовала Верка.
Все быстро встали в круг.
Она придирчиво осмотрела каждого, вышла на середину и сказала тихо:
"Пускай здесь будет лес."
Высоко вверх взметнулись золотые стволы. Гулкое ночное эхо пробежало по ним, заблудилось, заойкало. Верка опустилась на траву и положила свой факел на темную площадку костра. Рядом сел Тишка и тоже положил свой факел. Потом и остальные. Огоньки соединились в большой костер. Стало тихо.
"Кувыркач и Белобрысый, нарубите дров, - сказала Верка. - Гордый - за водой. Будем чай пить." Подумала и добавила: "С вареньем. Кто против?.."

Туапсе, 1981



ТУДА ПОЕЗД ДОЛГО ИДЕТ

Двенадцатое сентября.
Сочинение Конова В.
Как я провел лето.

(Вера Денисовна проверяет тетрадки из другого класса прямо у нас на уроке. Значит, на следующем уроке будет читать мою. Лето разве кончилось? Еще так тепло, и листьев много на деревьях. А как это: "провел лето"? Почему так говорят? Лоскутов собирается у меня списывать, ну и пусть. Ему не годится: он все три смены в лагере "провел"...)

Летом я был в деревне.

(...сначала все думал, как это там в деревне? У нее название такое... ну, загадочное, как будто сказочное: Велихово. От станции еще пешком идти пять километров. Поезд остановился, а станции никакой почти нет. Только сарайчик стоит, и название совсем другое. Проводница кричит: "Эй, кому тут внука сдавать? Подходи!"
И человек, который шел по черной тропинке у вагона, оказался моим дедушкой. Я его раньше никогда не видел. Больше на станции никто не выходил и никого не встречали. А поезд длинный!..
Дедушка снял меня с вагонной лесенки, как маленького, на руки. Мне стыдно стало, и я словно окаменел весь. А проводница кричит и чемодан подталкивает. Оказывается, поезд уже поехал...)

Я там жил у дедушки.

(...оглядываюсь, смотрю, где же это Велихово. Я его представлял на зеленом холме, вокруг - речка, а у самой речки домик, где дедушка.
А дедушка совсем не такой, оказывается, а похож на обыкновенного старичка в кепочке. У него лицо темное, а щетина седая. Глаза добрые. Он меня щетиной уколол и говорит:
- Чемоданишко-то большой, да легкий...
И постучал по нему. Мы еще стояли, ждали, пока поезд проедет. Дедушка будто стеснялся. А у меня в носу защипало, я себе все по-другому представлял - и Велихово, и дедушку... Но ведь все равно обратно не поедешь...
Дедушка со мной, как со взрослым говорит:
- У нас хорошо, всем нравится, кто приезжает, городские.
Потом взял чемодан и пошел через рельсы на другую сторону. Я чувствую, он мне совсем как чужой, но добрый. Я тоже за ним, через рельсы. Там тропинка в лес началась, одни березы и травой пахнет. В поезде по-особенному как-то пахло. А тут травой, землей, ягодами, когда они на солнце. Я стал смотреть в траву и вдруг думаю, что надо чемодан у дедушки забрать, а как его назвать, не знаю. Он Мартын Денисович, но так нехорошо. Он же дедушка. Я говорю:
- Давайте, я сам понесу, он легкий.
Дедушка улыбнулся:
- Твое дело отдыхать. Ты в городе столько намучился, а наше дело привычное. Ничего, не сомневайся...
Я все-таки сомневался, а дедушка шел и рассказывал про деревню, как леса хотели вырубать, а председатель не дал, про курей и про Жульку. И сказал, что в пруду можно рыбу ловить, но можно и на речку - это подальше...)

- Конов, твое сочинение на окне написано?
- Нет...
- Смотри в тетрадь. Все пишут, а ты сидишь!
- Я думаю.
- Мыслитель.

В деревне есть пруд. Там водится много рыбы. Еще там есть колхоз.

(...Вечером, когда уже темнеет, когда от травы будто холодок поднимается, небо - синее-синее, и по нему идут самолеты. Сначала один звук слышно, и, кажется, земля к небу все ближе, ближе... а потом, когда еще сильнее стемнеет, вспыхивают далеко позади звука яркие огоньки, будто колют глаза. Это самолеты уходят. Отталкиваются от земли.
...Я только утром понял, что я в Велихово, что оно и правда - на трех зеленых холмах, а возле пруда все время белые гуси, настоящие, с перепонками.
А дедушка сам блинов напек - ночью, что ли? - и меня утром разбудил; в доме все такое деревянное, и часы тикают с кошачьими глазами. В окне, как картинка, только живая - пруд с гусями, домики из бревен, бабушка какая-то идет, а у нее ведра на коромысле... И за окном много солнца, а в доме как будто еще ночь осталась, но спать уже не хочется. Так много солнца...)

Там очень красиво.

(...и вдруг дверь заскрипела медленно, и что-то мягкое на пол упало. Смотрю: собака входит, небольшая такая, и не кидается, не лает. Подошла, обнюхала. Дедушка говорит:
- Это, Жуля, свой приехал. Познакомься и дружите с ним. Ты, Владимир, дай ей блина, она возьмет. Пусть привыкнет.
Он так и сказал - Владимир.
А я в первый вечер все боялся, как он меня называть будет. Внучек Вовочка? Провалиться можно! А он меня Владимиром назвал, а потом звал Володей. А сначала - просто "ты".)

- Лоскутов! Еще раз увижу - два! У тебя что, своей головы нет? Вон Верочка никуда из города не уезжала, а пишет - не оторвется! Чего тут списывать, а? Лоскутов!

У нас была собака. Она очень умная и понимает человека.

- Ну чего тут списывать?! Лоскутов! А?
- Я так...
- А я - вот эдак! Потянись еще!
- Я слово посмотреть...
- Можешь спросить! Руку умеешь поднимать?!
- Умею...
- Какое слово-то?
- ...
- Ну смотри у меня... в свою тетрадь!

Но только своих родных людей.

- ...слышь, Коник!..
- Ну?
- Сенокосилка через черточку?
- Дурак!
- Ага. Спасибо!

На чужих она лает и прогоняет их.

( ...Я думал, что дедушка с Жулькой ходит на охоту. Она строгая собака. Ее гладишь - не шелохнется, и хвостом редко виляет. Я думал, она на зверя охотится. У дедушки над кроватью настоящее ружье. Но оказалось, что он на охоту давно не ходит, но, если я хочу, то может пойти.
На другой день мы собрались. Дедушка говорил, что леса вокруг большие, надо быть ко всему готовым.
Вечером мы с ним лепешки пекли, а я дрова в печку подкладывал. Печка такая веселая. Гудит, а огонь - как музыка по радио, и красивый - весь в разные стороны...)

Мы хотели пойти на охоту, но была плохая погода.

(...Ночью дождь налетел прямо на стекла, и его было очень много, этого дождя. Я проснулся рано. Дедушка уже спал и все кряхтел, качал головой. Он сказал, что это ненадолго, такой дождь, и все удивлялся, что печка вчера гудела сильно, но вдруг - дождь. А у меня кроме двух пар сандалей ничего нет, и курточку жалко в лес одевать. Сандалии он называл "плохая обувка". Дедушкины сапоги я видел, и мне в них, конечно, не ходить: огромные! И похожи на сапоги "Кота в сапогах", если бы кот был ростом со слона...)

Поэтому через три дня мы пошли ловить рыбу на речку.

(...Речка оказалась совсем близко. Это была не та речка, что текла в деревне из пруда, а большая.
Рано утром я накопал червей около Жулькиной конуры. Все-таки их неприятно в руки брать. Большие, жирные, с белыми животами. Дедушка сказал, что надо выбирать мелких, которые бегают быстрее.
Я копал лопатой, а Жулька грызла кость и косилась на меня: ты, мол, работаешь, а я кость грызу... Не пойму, какое удовольствие грызть старую кость. Червей в банке было много. Дедушка даже засмеялся и сказал, что я хочу всю деревню без рыбы оставить. Удочки лежали в доме, но не там, где живут, а где всякие вещи лежат: и лопаты, и грабли.
Потом мы пошли с холма все вниз и вниз по траве. Сандалии стали мокрыми от росы и внутри - скользкими, а речка текла длинными петлями.
Мы вышли прямо к такой петле. Я оглянулся и увидел только покатую зеленую траву и небо. У речки было тихо. И воздух! Будто его очень много. И чуть-чуть захотелось спать. Дедушка показал мне, как правильно надевать червяков на крючок, закинул удочку и отдал мне. Потом взялся за свою...)

Я поймал карася и двух плотвичек,

(...карась был маленький, и я его отпустил, и одну плотвичку отпустил, а вторая была побольше...)

а дедушка поймал много рыб!

(...Как-то быстро дышишь, когда леска натягивается и удочка по живому подрагивает. Про все забываешь!
И я кричу:
- Поймал!
А дедушка так спокойно говорит:
- Молодец, рыбак! У меня тоже кое-что есть. Неси, снимать будем.
Я подхожу, а у дедушки в бидоне уже всякой рыбы много. Мне как-то даже стыдно стало.
Он говорит:
- Беда - начало. Ты на меня не гляди, я старый рыбак, а ты молодой. Только... это рыбеныш у тебя. Рыбье дите. Гляди... может, жизнь ему дашь? Вырастет...
Тут мне почему-то всех жалко стало... И рыб, и Жульку, и дедушку... Я к нему близко подошел, и он снял рыбеныша с крючка, осторожно снял и мне отдал, а я тогда дедушкин запах запомнил - у него одежда пахнет, как все в доме. Такой добрый-добрый запах какой-то... Ну, будто все вместе дома собрались и никто не торопится никуда...
А рыбеныша я отпустил в речку. Он сначала боком поплыл, закувыркался, а потом обрадовался и совсем уплыл - вверх по реке, туда, где она круто загибается в зелень..)

Там красивая река, и вокруг нее растут деревья.

(...Дедушка говорит:
- Вон Митька Глашкин ловить пришел. Хороший мужик. Степенный.
Смотрю, там мальчишка, как я. А одет, как дедушка. Мы сразу познакомились. Это так просто, когда рыбу ловишь.
Он в деревне - Митька, а в городе его звали бы Димкой. Но какая разница... Я его звал Митей, а он меня Вовиком. Мы потом дружили, и я всех ребят узнал, и как они живут. В городе все - как чужие, а там они все вместе, хоть и дерутся иногда. А у нас в классе что?..)

- Осталось десять минут! Начинаем проверять!

(...С Митей мы попрощались за руку, как друзья, а в горле что-то сдавилось, и я его позвал к нам приехать. А он только улыбнулся и все...)

В деревне много ребят.

(...А в самом конце июля пришло письмо от мамы, чтобы дедушка меня уже отправлял обратно.
Вечером мы опять пекли лепешки, и дедушка был грустный, и все брал меня за руку и притягивал к себе, и молчал.
А мне совсем не хотелось уезжать!..)

Мне очень понравилось там!!!

(Утром все холмы были в росе, и я шел до самого поезда в дедушкиных сапогах.
Он все говорил:
- Вы это... с Мариной вместе приезжайте... на охоту пойдем... рыба подрастет... Вы приезжайте...
Марина - это моя мама.
Я смотрел на дедушку и никак уже не мог его другим представить. Он только такой - мой дедушка.
Сапоги хлопали меня по ногам, но идти было совсем не трудно. Только я не знал, что вижу дедушку в последний раз и что он скоро умрет, в августе.
Мы с мамой плакали, когда письмо пришло, но поехать не смогли, чтоб хоронить.
Туда поезд долго идет...)

- Конов! Все уже сдали! Ты что, спишь? Конов!

(...и даже название "Велихово" кажется теперь грустным и сказочным сразу.
...Дедушка шел за вагоном до самого мостика и чуть не споткнулся, и засмеялся, и замахал рукой...)




УШАСТИК И РАКОВИНА

Ушастик был совсем не Ушастиком, а Витькой Каплиным. Во втором классе он три раза пытался приклеить свои большие уши к голове: сначала конторским клеем, потом - на следующий день - бээфом, и, наконец, по совету своего закадычного друга и соседа по парте Стасика Кукушкина, каким-то заграничным суперклеем, клеившим все на свете, начиная от игрушек и кончая деталями блочных домов. От этого клея кожа за ушастиковыми ушами пошла такими пятнами, что весь класс чуть не посадили на карантин, так это было похоже на лишай.
Суперклей, однако, держал немногим лучше конторского. Это выяснилось утром, перед школой, когда Ушастик встал перед зеркалом и начал снимать с ушей повязку из маминого шарфа, с которой промучился всю ночь. Он снимал ее медленно, как снимают бинты с глаз человека, который впервые должен увидеть свет.
Наконец повязка была снята. Уши держались несколько мгновений приклеенными, потом по очереди спружинили на место и остались стоять торчком.
Это была катастрофа.
Представьте себе - встречаются мамины знакомые на улице:
- Неужели ваш уже такой вырос? Надо же... А чем он у вас занимается? Как, ничем? Мой ходит в школу юных фигуристов! А вашему бы в музыкальную. С такими-то ушами. Хи-хи, ха-ха.
Или на уроке, Нина Ивановна:
- Каплин! Не крути своими локаторами, все равно ничего не услышишь. Самому надо учить!
Приехал на каникулы двоюродный брат-первоклассник, представился:
- Павлик.
И сказал:
- Уй ты-ы... Каки-ия-а... А шевелить можешь?
Шевелить нарочно Ушастик не мог. Но когда на уроке ему попадалась трудная задачка или надо было писать изложение, уши шевелились сами по себе, и все, кто сидел сзади, покатывались со смеху.
- Козлы! - шипел на них Стасик Кукушкин. - В Африке есть племя такое: они ушами переговариваются!
Стасик, вообще, знал удивительно много про дальние страны. Как-то раз Ушастик зашел к нему домой и был потрясен обстановкой квартиры. Квартира походила на пиратское логово, в котором все свободные места завалены книгами. Книги были везде: на шкафах и под шкафами, на покривившихся самодельных полках, вздымавшихся от пола до потолка, на подоконниках...
Ушастик отказался обедать и, пока Стасик жевал на кухне макароны, ходил вдоль разноцветных корешков, осторожно трогая их пальцами. Папа Кукушкин сказал:
- Смелее! Сними да посмотри. Тут ничего запретного нет.
Палец Ушастика остановился на большой книге с зеленоватым переплетом.
- Океанология, - сказал папа Кукушкин.
Ушастик осторожно вытащил Океанологию, тесно стоявшую среди других книг. Папа Кукушкин посадил его на диван и крикнул на кухню:
- Стас! Что, сегодня макароны - резиновые?
В Океанологии были картинки. Водолазы в скафандрах, коричневые водоросли, рыбы с радужным оперением. Ушастик решил смотреть только цветные вклейки - на остальное не было времени. Вклейки были напечатаны на плотной бумаге и открывались сразу. Внимательно рассмотрев картинку с маленькой подводной лодкой, Ушастик открыл следующую.
И застыл, вытянув шею.
Он много слышал от Стасика про заморские чудеса, а теперь держал в своих собственных руках такое чудо...
Раковина была красивой и печальной. Она была таинственно щемящей, далекой и желанной. Она была как музыка скрипки, которую Ушастик не выносил, потому что хотелось плакать...

Летом все разъехались кто куда. Стасика Кукушкина отец забрал с собой в экспедицию. Во дворе было пусто, да и весь город принадлежал взрослым, которые куда-то спешили со скучными лицами.
- Поедешь в лагерь, - сказала мама. - У нас в отделе путевка горит.
Понятно, с каким настроением Ушастик поехал в лагерь. Маленькую пилотку на уши не натянешь, и еще в автобусе всем стало ясно, чем этот октябренок отличается от других.
...Здесь, в лагере, конечно, неплохо. Есть вожатая Валентина, которая зовет Ушастика ВиктОром. То ли по-древнему, то ли по-заграничному. А ребята, понятно, кличут Ушастиком. Он, вроде, и не обижается. Может, привык уже. Зато купаться водят каждый день. Валентина плавает, как кашалот. Другие вожатые трясутся за своих, носятся по берегу, рвут друг у друга мегафон, а Валентина медленно ходит по воде кругами и улыбается. Будто не видит никого, а попробуй, нырни в сторону. Сразу рядом окажется, да еще наподдаст. Не сильно, конечно.
Вожатая из пятого отряда ей говорит:
- Повезло тебе, Валька, на детей! Сама бездельничаешь, а они у тебя там и тут. Все успевают! Мне бы таких!
А Валентина только усмехается. Молчит. Она, вообще, молчаливая. Сама большая, а голос тихий.
И вот однажды Валентина говорит:
- Кролики! Сегодня по всей окрестности лупит дождь. Это полезно для растений, но купание отменяется.
Кролики ответили печальным вздохом. В соседнем корпусе бунтовал пятый отряд.
- Исходя из сложившейся ситуации, - продолжала Валентина голосом начальника лагеря, - имею вам сообщить, что все мы идем в музей!
- Ку-уда? - спросил Вадик Фулькин.
- В лагерный краеведческий музей! Самсонов! Где у коровы рога - за ушами или перед?
- Э-эт-та... - сказал Самсонов.
Ушастик много раз проходил мимо этого дома, но никогда не додумался бы, что здесь Музей. Дом походил на сарай с застекленной террасой, изнутри стекла были заклеены разноцветной бумагой, а на дверях всегда висел замок. Сегодня замка не было, все поднялись по ступенькам и чинно вошли внутрь.
- Только тихо, - сказала Валентина.
Но и так было тихо. В круглых стеклянных цилиндрах притаились змеи. Они лежали свернувшись и делали вид, что им все равно - есть тут кто-нибудь или нет.
- Я расскажу вам, что сама знаю, - сказала Валентина.
- А змеи дохлые? - спросил Вадик Фулькин.
- Сам ты... - Ушастик дернул его за рукав. - Помолчи!
А кроме змей тут было столько всего! Разноцветные камни, прозрачные и с металлическим блеском, чучело совы, гладкоспиленные кружочки древесных стволов, рисунки, с которых смотрели всякие звери...
Валентина рассказывала о том, что все собранное в музее можно найти за лагерным забором, в соседнем лесу. И змей, и зверей, и минералы.
- И эт-та там есть? - спросил Самсонов.
- Что?
- Вот эт-та.
И тут Ушастик увидел ее, Раковину, и забыл про все. Потому что это была та, большая раковина с далеких островов, где всегда тепло, где ночь звенит над океаном золотыми цепочками звезд, где так хорошо, что немножко грустно...
- Это чудо из Дальних морей, - сказала Валентина. - В прошлом году приезжал в лагерь один капитан. Ну... вы его все равно не знаете.
Ушастику показалось, что Валентина погрустнела. Но она улыбнулась и спросила:
- Кто хочет послушать музыку Дальних морей?
- Я! - сипло крикнул Ушастик, и его возглас потонул в общем сопении.
Валентина услышала. Она осторожно взяла с полки Раковину и протянула ее Ушастику. Раковина была теплой и светилась из глубины таинственным розоватым светом.
- Не столбеней, ВиктОр, - сказала Валентина, - Приложи к уху! Все хотят!
Ушастик зачем-то сделал шаг вперед, судорожно, в два приема наклонил голову и прижался ухом к Раковине.
...И тут заиграла музыка, с шелестом покатились волны, кто-то смеялся на берегу тихо и счастливо, звенели туго натянутые солнечные нити, и через зеленоватую толщу воды было слышно, как мелодично гудят подводные камни.
Дальше все произошло очень быстро. Вадик Фулькин сказал "дай" и толкнул Ушастика под локоть. Совсем легко.
Пальцы дрогнули,
заскользили по гладкой поверхности,
поверхность исчезла,
глухой стук,
черепки на полу...
Тишина.
- Медвежонок, - сказала Валентина. - Не вздумай реветь.
Ушастик медленно опустился на корточки, не отрывая глаз от черепков на полу. И вдруг резко вскочил и вылетел за дверь. Слезы душили его, никак не могли прорваться наружу. Ушастик глухо стонал, шлепая по лужам непонятно куда; зелень сливалась в расплывчатое пятно; лил горький дождь на горячую голову. Ушастик остановился - руки нащупали шершавые доски забора. И тогда прорвались слезы. Такие же горькие и долгие, как дождь, совсем незаметные среди этого дождя.
Телеграмма из города пришла в десять часов вечера.
"убедительно просим оставить лагере третью смену каплина виктора матери сделана сложная операция аппендицита пробудет больнице середины августа = агапов"
Валентина прочитала ее в кабинете начальника лагеря Николая Игнатовича и сидела молча, сжав между ладоней сложенный вдвое листок.
- Ты, это... пацану не говори, - сказал Николай Игнатович. - И пригляди, как у него с одеждой там. Может, чего надо. Может, сносил чего.
Валентина положила телеграмму на стол и встала.
- Николай Игнатович...
- А?
- Вот у Вас пепельница тут... Подарите мне... пожалуйста...
- Ишь ты! Одну кокнули - вторую им подавай!
- Николай Игнатович...
- Да возьми, мне не жалко. Поставь заместо, они почти что одинаковые были. Помой только. Окурки там... Понимаю я тебя, Валентина. Он-то хоть пишет иногда?
- Я не для музея, Николай Игнатович...
- Ну, сказал же, понимаю! Бери хоть куда. Пока даю.

...Ушастик тяжко вздохнул, зашевелился на постели, потом вдруг вскинул голову:
- Мам? - И шепотом: - Ой... я думал...
- Это я, - сказала Валентина. - Спи... Капелькин. Ушастенький.
- Я нечаянно, - забормотал Ушастик. - Она сама выпала, я не хотел так... Я маму попрошу, она...
- На, - сказала Валентина. - Слушай. Насовсем.
- О-ой-й...
Барабанил по крыше теплый дождь, деревья шумно вздыхали, стряхивая на землю тяжелые капли. Сквозь темно-зеленую листву пробивался свет ртутного фонаря. Перемежаясь с бегущими тенями листьев, свет падал на подушку, где лежала Ушастикова голова, ровно отражался в широко открытых его глазах.
Раковину Ушастик прижал почему-то не к уху, а к горлу и чуть придавил подбородком.
- Ну... а в лагере тебе нравится? - спросила Валентина.
- Нра-авится...
- Знаешь, оставайся на третью смену, а? В поход пойдем!
- А мама...
- Мама согласится. Мы ей письмо напишем. Волосы надо тебе отпустить, вот что. Никаких ушей не будет.
- А никто уже не дразнится, - прошептал Ушастик. - Только из первого отряда...

1973



ЗЛОЙ КАРЛИК
Сказка

Жил-был Злой Карлик.
Однажды к нему пришел нищий старик и попросил поесть.
- Ты очень голоден? - спросил Злой Карлик.
- Очень, - сказал Старик, - я съем все, что ты мне принесешь.
- Запомни свои слова, - сказал Злой Карлик, пошел в коровник и вынес Старику кусок сухого навоза.
- Спасибо тебе, добрый человек, - сказал Старик и съел то, что ему принес Карлик.
- Я не добрый, я - злой! - сказал Карлик.
- Почему? - спросил Старик.
- Я хочу быть победителем. А победить может только Зло, потому что оно сильнее и хитрее.
- Это потому, что ты ни к кому не тянешься и никто не тянется к тебе.
- Правильно, - согласился Злой Карлик. - Каждый одинок, так было всегда, так будет всегда. Поэтому нужно быть злым. Тогда победишь всех.
- Зачем? - спросил Старик.
- Чтобы иметь все.
- Я понял тебя, - сказал Старик. - Позволь мне на прощанье сделать тебе маленький подарок.
- Подарок? Это я люблю! - сказал Злой Карлик.
- Вот тебе два семечка. Они еще не злые и не добрые. Посади их порознь.
- Конечно, порознь, - сказал Карлик. - Я давно понял, что когда двое собираются вместе - это уже опасно.
Старик ушел, а Злой Карлик посадил семена справа и слева от каменной дорожки, идущей от его дверей.
Прошло время, и выросли два дерева, и зацвели: правое дерево - белыми цветами, левое - красными. Как только все цветы распустились, Карлик со злобой и ужасом увидел, что деревья тянутся друг к другу, ближние их ветви растут все быстрее и вот-вот...
- Ну нет! - закричал Карлик, схватил кривую пилу и опилил все ветви между двумя стволами.
Но тогда деревья стали клониться друг к другу вершинами и почти сомкнулись над дорожкой...
- Ну нет!! - закричал Злой Карлик, схватил топор и принялся рубить сначала правое дерево, потом левое. Никогда еще он не работал с таким упорством.
Когда остались два пня, Карлик сел отдышаться между ними, прямо на прохладные камни дорожки.
Вдруг камни тихонько зашевелились, и в щели между ними показался зеленый росток.
- Один? - сказал Карлик. - Расти, черт с тобой. Я устал.
Зеленому ростку трудно было пробиваться сквозь камни, но и он стал деревом.
Однажды, проснувшись утром, Злой Карлик увидел, что дерево зацвело. С криком он схватился за пилу, потом за топор; потом дико захохотал, упал и умер.
А на дереве распускались и белые, и красные цветы...



ДОМ НА ГОРЕ

- Девочка, пойдем жить со мной в Дом-на-Горе, - позвал Юло.
- Пойдем, - сказала Анна. - А сколько тебе лет? Ты такой маленький...
- Десять. А тебе?
- И мне десять! Мама говорила, что в одиннадцать мои волосы станут темными, а они еще светлые, видишь?
- У тебя мама какая была? - спросил Юло.
- Хорошая. Она кидала мне большой желтый мяч и смеялась, а я никак не могла его поймать и тоже смеялась...
- Мяч надо отбивать ногой, когда не можешь поймать, - серьезно сказал Юло. - А моя мама была злая...
- Пойдем?
- Пойдем!
Они легко взбежали вверх, к Дому, по мягкой зелени, подсвеченной низким солнцем, рассекли столбик пляшущей мошкары и остановились у дверей.
- Кто еще живет в нашем доме? - спросила Анна.
- Никто.
- Совсем-совсем?
- Да. Я нашел его сам, вечером, когда негде было спать.
- Мы растопим печь! - воскликнула Анна. - И будем играть во взрослых, да?
- Нет, - сказал Юло. - Я не буду играть.
- Почему?! Это же интересно! Они такие важные...
- Не буду, - тихо сказал Юло. - Я никогда не буду играть.
- А что же тогда делать? - удивилась Анна.
- Жить.
- Жить, - растерянно повторила Анна.
Они вступили в теплый полумрак, пахнущий смолистым деревом, вступили в скрипучий уют, прошли бок о бок через комнату и открыли окно в сад.
- Это прохлада, - сказал Юло. - В ней были пчелы весь солнечный день. Сядем?
Они сели у окна в большие плетеные кресла, и сад дышал светлым нектаром их голов...

- И что дальше? - спросил доктор. - Почему Вы замолчали?
- Понимаете, доктор, - сказал Чукин, - на этом месте мне непреодолимо хочется спать.
- Ну так и спали бы! - бодро посоветовал доктор.
- Не могу.
Чукин задышал, хрустнул пальцами.
- Не могу, доктор, я же говорил. Как закрою глаза, койка моя в палате приближается, приближается...
- Значит, засыпая дома, Вы боитесь проснуться... э-э... в другом месте?
Чукин кивнул головой, да так и оставил ее висеть.
- Сколько дней Вы... ах, да, с первого числа... Вторую неделю не спите? Все дни после выписки?!
- Да, доктор. Я боролся со сном как только мог. Я выкручивал ему руки... я прошу вас... помните, вы говорили, что врач для больного самый близкий друг? Я сначала не поверил вам... Но теперь... у меня ведь никого нет, доктор...
- Ну-ну, голубчик, Вы успокойтесь, успокойтесь!
- Никого нет... Вам трудно понять, как там страшно. Вы каждый день идете ДОМОЙ, а мы остаемся ТАМ, в гулком кафеле, в слизи, в криках и страхе...
- Подождите, Чукин, а что прикажете делать? Вы рассказывали про свои сны направо и налево, даже милиционеру на перекрестке, от этого лечат, голубчик, как же Вы думали... Соседи Ваши нас заявлениями завалили. Ну да ладно... Так друг я Вам, Чукин, или нет?
- Да, доктор, да! Иначе я не пришел бы. Я хотел... я уходил на чердак, но мне казалось, что где бы я ни заснул, я проснусь ТАМ, это пронзало меня и жгло, я стонал, доктор, стонал, как от боли, и снова, почти наяву, с открытыми глазами смотрел и смотрел этот сон...
- Вы сказали "казалось"! Казалось, Чукин! Никогда больше не бойтесь спать. Слышите?!
Чукин кивнул, и голова его склонилась еще ниже.
- Теперь не боитесь?
- Нет, - сказал Чукин и заплакал. - Я пойду домой, доктор. Спасибо Вам... Спасибо Вам...
- Непременно. Только сначала выспитесь здесь, в кабинете. Здесь очень спокойно, уверяю вас. Вы не помешаете...
- Здесь?! - удивился Чукин.
- Здесь! И ничего не бойтесь, говорю Вам!
- Не надо, доктор! Я лучше так... я пойду.
- Вот какой упрямый! Вы же очень возбуждены! Посмотрели бы в зеркало...
Доктор пристально взглянул на медсестру, та прикрыла глаза и вновь открыла, загремела стерилизатором.
"Внутривенно. И вызовите перевозку." - написал доктор на обороте рецептурного бланка и отдал сестре.
Чукин устраивался на кушетке. Все трое улыбались, переглядывались и кивали, кивали друг другу...
На половине дозы Чукин охнул, раскинулся на кушетке и, не закрывая еще глаз, позвал деревенеющим ртом:
- Девочка...
- Что? - не поняла медсестра.
- Девочка... пойдем жить со мной в Дом-на-Горе...

Они легко взбежали вверх, к Дому, по мягкой зелени, подсвеченной низким солнцем, рассекли столбик пляшущей мошкары и остановились у дверей.

1983

Вернуться к содержанию сборника Вернуться к содержанию странички