Ю. Устинов. Тексты

Юрий Устинов
ТЕКСТЫ

* * *

МОНОЛОГ ЧЕТЫРНАДЦАТИЛЕТНЕГО

Белое - серое, снег - дождь. Не трогай меня, мама. Черт с ними, с уроками. Я хочу строгать кораблик. Были двойки, с самого декабря, и еще будут. Вон у тебя сколько книг, а ты их все равно не читаешь, только подписываешься. А я зато не хихикаю по телефону.
Ведро я вынес, тарелки помыл, сумку тете Зине отдал, цветы полил, с избытком... Мне скоро пятнадцать, ну и что? Я ненавижу твои бигуди. Хоть бы кастрюлю крышкой закрывала. Садизм какой-то.
Ведро я вынес, а на помойке голуби сидят, все баки облепили. Сделаю кораблик, возьму их работать чайками. Поскандалим?
Щенка я того больше не видел. Он десять пар рук прошел, десять предателей за друзей принимал. Не велят. Не разрешают. Не позволяют. Ковры жалко, телефонный провод изгрыз. У Акимовых кошку до нервного тика довел, а Валерка ей сдуру валерианки дал. Опять щенок виноват.
...Понимаю, что переломный возраст. Побольше бы таких переломов. Все вы вокруг раньше миленькие были. "Ах, какой мальчик! Подари тете свои ресницы!" А я ведь знаю, кто по телефону в трубку дышит и молчит. Кого он бросил - меня или тебя? Я вчера ему песенку спел и четко сказал, когда тебя нет дома. Гудки потом слишком частые были.
Кораблик будет не хуже твоего ночника.
Я не грублю, я защищаюсь. Ты садишься ко мне на постель и называешь себя другом, и спрашиваешь, почему я стал скрытным. А у меня слишком много вопросов, которые тебе задавать не хочется. Ты такая решительная и знающая. После родительских собраний. У всех так. Одни ждут и дрожат, другие злятся, третьим все это воспитание просто скучно, как и мне. Переждешь день-два после собрания, и все опять становится на места.
Я был маленький и понятный. Уа-уа, горшки, пеленки-распашонки, поел, поспал, покричал. А мы ведь и тогда мучались, каждый по-своему. Потом я любил зимой запах твоего пальто, когда приходишь с мороза, и никогда не кричал в магазине "купи!". Я любил ходить с тобой в гости, где было весело, страшно, все по-другому. Где ты рассказывала румяной тетке, что все гадкие черты я унаследовал от отца. А она тебя даже не слушала, ей было все равно, а мне - обидно за тебя: ведь когда говоришь, должны слушать, правда?
У меня никогда не было друзей во дворе, я не любил оставлять тебя одну. Ты научила меня вязать, стирать, варить, шить на машинке - разве мог я изменить тебе? "Единственный", - слышал я каждый день и, чтобы не предать тебя, отворачивался от тех, кто хотел дружить со мной.
Почему ты так пугаешься, когда я кричу по ночам? Мало ли что приснится... Зачем тебе видеть каждый мой рисунок, каждую бумажку со стихом, записки, внутренности карманов? Три раза ведь говорил, что не курю. Зачем опять спрашивать, зачем?!
Может я во сне ем твои раскаленные бигуди без гарнира. Или прибегаю домой, а ты совсем чужая, совсем не ты!
Не трогай меня, хоть сейчас. Разве не хочется тебе иногда помолчать, послушать, что внутри? Поиграть мыслями, как красками, без "зачем" и "почему"? Подумать о себе, какой ты? Или у взрослых это все проходит?
Кораблик не "безделушка". Безделушки у тебя за стеклом стоят, вместе протираем по субботам.
Просто я живу быстрее тебя. За час проживаю три. Пока ты врешь по телефону, что очень занята, мы уходим в кругосветку. Мы с Ленкой. Хоть она и дура, а фотографию ее со стенки не сниму, издевайся сколько хочешь. Онегин твой тут ни при чем. Задолбала ты меня своей ехидной лирикой. Плевать я хотел...
Кем захочу, тем и стану. Все для тебя игрушки, чего же разговаривать? Что-что, а обсмеять ты умеешь. Над Гаврилычем смеешься, а он клоуном уже не работает. Он давно на пенсии. Зачем тогда раскланиваться в подъезде?..

МОНОЛОГ МАМАШИ

...Все для тебя. Когда я последний раз была в приличном театре? Я не помню. Все тебе, лучшие куски, и отношения с другими в жертву тебе приносила. Я боюсь за тебя, всегда, днем и ночью, хочу всегда быть рядом с тобой.
Строгаешь свою доску и молчишь, и лицо у тебя чужое. Я умоляю, будь похож лицом только на меня. Не напоминай мне его. Не смей! Я отдала тебе лучшие свои годы почти целиком, а что мне теперь говорят в школе? "Стал трудный". Это ты "стал трудный". Как же так, ведь я знаю тебя до последней родинки, и вдруг такое...
Откуда эта лень, это пренебрежение к своим домашним обязанностям, ведь их у тебя так немного!
"Нагрубил учителю физкультуры" и получил за это двойку, "вертелся на уроке", "отказался сдавать сочинение на свободную тему", и все это за одну неделю? Скоро полей в дневнике не хватит для твоих замечаний!
Да, была я в школе, разговаривала с Лидией Ивановной. Она даже не верит, что ты - способный мальчик. Она никогда не видела, как прекрасно ты рисуешь. Ты для них какой-то серый, "как все".
Вот видишь, порезал палец. Значит неправильно строгаешь. Я не знаю как надо, не об этом речь, но ты же вообще теперь отвергаешь мой жизненный опыт. Ты знаешь, что говорят в школе про эту девчонку, которую ты сюда приводил? Я тебе и не скажу, что говорят, но можешь мне поверить...
Вчера ты забыл поставить на место Мопассана, а что будет потом! Может, вы всю эту гадость вместе читать будете?..
Музыкальную школу бросил? А я год с работы на полчаса раньше отпрашивалась, чтобы ты туда ходил. Я старше, мне виднее, надо тебе это или нет. Разве я могу, хоть в мыслях, сделать тебе что-нибудь плохое? Нет, нет, никогда! Я люблю тебя, единственного, для тебя живу, а ты не хочешь этого видеть!
Раньше, бывало, нашлепаю и сама плачу. А теперь вон какой, не шлепнешь. А по физкультуре - двойка...

1969



ТРАХТАТ ПО ВОВЕ Л.

ОГЛУМЛЕНИЕ


ГЛУМА 1 ............ стр. 1
ГЛУМА 2 ............ стр. 3

ГЛУМА 1

Человек с гитарой, посаженный в аэродинамическую трубу, не может не думать о будущем.
Человек с гитарой привык свободно определяться и строить с указанным инструментом ситуацию общения на свой лад и вкус, обходя неодушевленные препятствия в виде организаций, учреждений, худсоветов, клубов, семинаров и проч.
Держать гитару в руках и извлекать из нее более-менее стройные звуки достаточно престижно: куст, клуб или круг рождается из практически или теоретически извлекающих и центруется на внутренние или внешние авторитеты в области извлеканий.
Престижно потому, что лидеры дела отходят в прошлое, и самоуглубляющиеся массы жаждут лидеров общения, дабы словив и выверив свой опыт, понять, наконец, зачем мы все живем, и так ли живем, как подсказывает данный опыт (а не выживаем; тогда важны лидеры дела).
Человечество вступает в возраст семиклассника, обращающегося в себя, отсюда и болезненное ощущение своего суверенитета и желание уединения - внутреннего самовыражения на смену лидеру дела - Массовой Песне.
Человек с гитарой, спев в аэродинамической трубе, вдруг открыл для себя интересного собеседника-слушателя: себя самого.
Делясь радостью этого открытия с теми, кто может его понять, он создает КСП.
Право быть самим собой утверждается каждой своей (автор) или созвучной (исполнитель) песней, и выбирать себя (слушатель) уже можно не из косвенного набора массовых сопереживаний и наставлений, спрятанных в ящик телевизора или приемника, а из живых конкретностей индивидуального, а это глубже и желанней, посему не зря песня перешла от матрирования к изготовлению несерийного.
Из вышесказанного, видимо, ясно, что некоторые КСП могут провоцироваться традиционностью клубирования и объединянщины: кружок по изучению формирования и трансформации собственного "Я" охотнее найдет объект на стороне, и только в случае особой атмосферы внутри - внутри.
Человек с гитарой в аэродинамической трубе все больше понимает, что дело не в плотности текущей по морде среды, а в нем самом, ибо ДСП суть "сознание против бытия". И держится за свой парус в аэродинамической трубе, нелепый человечишко с гитаришкой, а когда у струи случается перерыв, стремится организовать, собрать, утвердить.
Во имя паруса в аэродинамической трубе. Во имя будущего. Чтобы потом не надо было организовывать, собирать, утверждать, а чтобы можно было просто слушать и петь. Общаться.
Тыщщи лошадей, запряженных в атомоход. Лошади умеют плавать, но нехорошо, недалеко.
СП - это интимно, и требуется организация принципиально нового вида, типа, новой сути (организация ли?), чтобы задачи СП двигались худо-бедно вперед. ДСП - сирота, которого рано бросили родители (туризм, городская интеллигенция), а кто приютил? Слишком велика крыша для малого дитя...
Поэтому ложка болезненного самоутверждения может загубить клубную бочку общенческой роскоши, поэтому СП для некоторых становится одеждой, модной одеждой на манер материала из газетных вырезок.
Естественно, что в поисках новой дороги ДСП так и норовит сочиться старыми путями, и никто не возьмет на себя ответственность быть диспетчером Иваном Сусаниным, но не пора ли пришла объединяться в поисках пути, а не на старых площадях?
Движение СП.
Великанище с гитарищей в аэродинамической трубочке.


ГЛУМА 2

Моцарт бросает любимое дело во имя изучения законов созидания прекрасного на примере Сальери. Объект близок и обещает быть понятным. Объект старается изо всех сил вскрыть закономерности, обнажить суть и проследить процесс.
Поняв таинство творческого процесса и будучи потрясенным возможностями простого куска мяса, именуемого человеком, Моцарт робко начинает творить "под Сальери", причем путается в ЦЛО и через годик-другой может свободно воспеть яд, который ему подсыпан.
Желание понять себя на самообъяснениях других чревато обманом, потребительщиной. Хочет человек в трубе того или нет, но раз спев, он уже попадает в разряд общественных деятелей более, чем просто сказавший или даже прочитавший стих - таков инфекционный закон ДСП. И прежде, чем родится ответственность за себя, пусть будет хотя бы ответственность за других. Мы стыдливо и скромно говорим об исследовании личности через СП, а о формировании упоминаем в бойких уставах и бумагах для выше- (но не рядом) стоящих организаций. Тем не менее автору, и не только автору, должно быть ясно, что среди уймы человеческих отправлений многие поддаются анализу и помогают ставить диагноз, но важна моча, а не акт мочеиспускания, если только пузырь функционально не расстроен. Забивая молотком гвоздь, мы не откажемся от него, даже узнав, что молоток сделал плохой человек дядя Лелик - пьяница и алиментщик. И торт мы съедим, не выясняя морального облика кондитера. Если рассматривать песню как ремесло, а людей как потребителей продукции, то не важно, кто написал и как. Если же быть соучастником, подмастерьем, если глубоко лично воспринимать акт тортоиспускания плюс желание сделать свой, плюс желание научить кого-то правильно и полезно мочиться - тогда очень важно, кто. Вот единственная внутренняя граница, которую я вижу в ДСП - между ремесленничеством с потреблением с одной стороны и соучастием, созаботой, сопереживанием - с другой. По одну сторону границы - Старая Песня в самодеятельном варианте, по другую - Новая, которую черт ее знает. Граница размыта спекуляциями на Новой Песне; она, собственно, и не обозначена по-человечески, как в Древнем мире, когда жизненное значение имеет не пространство, а чистые визбородники и плодоносные ланцберега. Остальное - всехнее. Но раннее проведение границ на дикой земле не приведет ли к массовым болезненным миграциям?
Прежде чем принимать решение, моделировать нужно многообразно. Однобокость модели родит новые, еще менее разрешимые проблемы.

_____________
ЦЛО - ценностно-личностная ориентация.

май 1982




ДОМ
Волчику

Здесь и начнем.
Забивай колышек, пальцы береги, вот здесь, чуть левее, тут моё сердце.
Там, на спине, Северная Бразилия и Южная Дакота. Ноги в тепле, пингвины гуляют, под коленкой лежит "Титаник", голова в холоде, что поделаешь - север. Левая рука - восход, правая - закат. Забил? Теперь размечай - здесь будет дом.
многодетный такой, с уголками для потаённого рисования звёзд. Как босиком по стерне - звёзды по глазам. Потом - кружка теплого молока и опять звёзды, коровьи и собачьи. Ты знаешь человеческие звёзды?
да, Солнце. Размечай солнце над домом, дорожку и дым.
нет, дождик потом будет, после, когда крышу покрасим. Нормальная крыша, никуда не едет. Черепичная. Под ней - весенняя боль и насморк по имени Апрель. Опять сморкаешься на вдохе и глаза вылупляешь? Опять плюнуть некуда? Размечай, куда плюнуть. Красивая урна. Аппликация называется. Молодец, к маю доверху наполнишь.
звёзды? Это не звёзды, это сверчки. Там, на поляне за домом - нагретая за день полынь. Только и всего. Она горькая на вкус, а ты жмуришься от запаха. Полынь, больше ничего. Левая рука - восход. В нем, как в воздушном настое полыни, растворятся звезды. Какие? Откуда я знаю, я их не считал. Это у обсерватории крыша едет, а тут дом, и больше ничего. Один ушастый всю жизнь смотрел на одну и ту же звезду, а днем спал. Его и не знал никто. Не сильно загорелый он был, можно сказать - бледный. Какой колышек?.. А, я и забыл уже, привычно. Какой дым?
бледный, дорожку и то лучше видно. Когда пироги печешь со звездами, то есть с изюмом, дым вовсю валит, спелый, сизый, душистый. Солнце к правой руке идет, там один капитализм, а на Востоке пишется легко, но коротко. Напишешь? Это марки подорожали, а не конверты. Размечай почту, только отступи, учреждение всё-таки. Телефон там, телеграф, посылки всякие.
Нет, не надо колышек вынимать. От чего размечать будешь? Ещё, смотри, - магазин игрушечный, две конюшни, будка для собаки. Будку на вырост размечай. Дом многодетный, все щенков притащат. Они когда щенков притаскивают, у них глаза как у этих щенков, где ж еще колышку быть, отстань.
конечно, конюшни маленькие, на одного коня и одну лошадь, но обе - рядом: жизнь стреножит, лучше уж рядом. Сено там, овес какой-нибудь нарисуй.
колодец не нарисуешь, его копать надо. Посредине лба, другой колышек, маленький. До самых звезд не вычерпаешь, сухим деревом пахнет, а вкус чист. Копай, копай. Глубоко, до туманного глаза земли. В его прицеле, спокойно-удивленном, отразится небо. До самых звезд не вычерпаешь, хоть тысячу тысяч ведер и столько же со звездами на переливчатой поверхности, только докопай. Пить хочу.

Какой Косматый? Скажи ему, что дом не продается. С тётенькой? Скажи, подорожник подорожал, нельзя по нему ходить. Бумажка? Почему у них бумажка, мы же строили? Пусть идут, заверяют. Это долго, успеем жизнь прожить, колодец выкопать, воды напиться, звезды нарисовать в потаенном уголке. Думаешь, они станут покупать дом с потаенными звездами?

третий колышек сам забился, корни пустил, пророс, или всегда он был здесь? Весной набухает от музыки и брызжет соком, а с обратной стороны - Америка называется. Все хотят в Америку, а там дыра одна, темно, нечего там, спина Канадой. Всё продолжение - здесь, в стебле Водолея, сокоброда. А говорили - мать земля. Гляди: отец - земелюшка, или опять я путаю, тогда третий колышек зачем? Колодец во лбу зачем? Нас двое и ждем кого-то зачем? У души, говоришь, пола нет? У нее и стен нет, поэтому крыша и едет.

нет, наша не едет, инфракрасная черепица греет ультрамарин, от нее размечай пути облаков и птиц. Все, кто летает в ультрамарине, не крадут его, крадут эти, с бумажками. Завтра у них будет бумажка на отстрел бродячих детей, бродячих планет. Несут они вещество своё к вершинам разума, но все они - промежуточные - отстреливают постоянных. Постоянным еще рано здесь. Нас?

Пусть сначала идут, заверяют. У нас детей полно, некогда нам. У Саньки колготки совсем износились, на тряпки пойдут. Тряпка - это надолго. Зачем тебе ошейник, да еще с номером? Они на это не смотрят, у них другие номера. Сними. Уздечку сними, ошейник, колготки, зря что ли баню разметили? Второй дым рисуй. Дорожку. Дерево для одежды. Вон, какая куча, всё перестирать надо, но никто не орет, все заняты делом. Натка ползает по траве америкой кверху, в козявку играет, равенство репетирует. До братства еще далеко с такой америкой. Внук у нее будет, или сын, житель крыши нашей, ловец ультрамарина, взгляд синий, яйцеголовый. А-а!! Кипяток на меня льёшь, разбавлять надо, чудовище! Всегда так, чуть о главном начнешь, сразу кипяток. Соображать надо...

большая стирка, большая помойка, большой огород. Размечай огород, дети есть просят. Да не от этого колышка, чудень! От первого. Вот так, чтобы дети не огород делили, а плодами делились. Плод - он тоже промежуточный, обожествлять его не надо, в крайнем случае можно очеловечить. Раз уж так невтерпеж тебе обособлять. Вон, овес обособляй, пока его много и лошади сыты. Потом всего будет мало, но детей на мясо не отдадим, пусть лучше дети нас съедят. Вот уж не знаю, почем кило. Бесплатно, в форме гуманитарной помощи. Какая упаковка? Промежуточное мясо, зачем упаковка. Главное, не перепутать, какое поколение какое съедает. Иначе придется всё матушке-пустоте сначала начинать, представляешь - заботы? Себя от себя обособлять... Опять будешь ей колышек забивать, руки береги, пальцы, все лучи должны целыми остаться, хватит перебитых лучей.

сердце у матушки-пустоты? Это - Ты.
Ты и есть её сердце.
Пальцы береги, не поранься.
Зачем грустишь, босфор выпятил?
Покажи Натке подорожник, она палец наколола.
Ревёт.

18 марта 1992



* * *
Юле

Там, около неба.
Там, около неба успею оглянуться на неприбранную кровать, огород в завитках фасоли, синее окно.
Тебя не вижу, позови.
Глянем в глаза, улыбнемся.
Помнишь, уходили под июньские дожди, а когда возвращались - глаза у всех голубые? Вышло солнце, согрело земляничный дух, подсушило стебельки, а на листьях капли долго лежат.
Там, около неба, отражая прощанье, обещая прощенье, сожмется в груди комок земляничной боли, колкий и душистый, штормовой, солнечный, нерастворимый. Не успеть расплакаться, лишь короткий стон от навалившейся боли и подступившего счастья.
Там, около счастья, лишь своя боль, а чужая - около беды.
Около меня беда чужой боли.
Сейчас она станет во мне, около неба.
Хочешь земляники?

1992


* * *
Гонцу

Мои последние глаза остановились.
Мимо тебя смотрю.
Наклонишься надо мной - сквозь тебя.
Сквозь тебя хорошо смотреть, ничего не видно, такая у тебя плотность, что ничего не видно сквозь. Рукав твой пахнет как с мороза, ты пахнешь тобой, и ничего не надо видеть, только вдохнуть.
Очень надо вдохнуть. Всё живое дышит, и мне надо вдохнуть тебя, хоть немножко.

Ладно, - хоть услышать.
Звуков-то почему нет? Я знаю, что ты кричишь, а звука нет. Кто-то выключил звук. Не кричи, я не слышу.
Я только помню.

22 марта 1992



СВЕТ И ТЬМА
Жень-Шеню

1. В конце Света начиналась Тьма. "Как хорошо, - подумал Свет, - не будет видно этих гадких надписей на заборе". Тьма ничего не подумала. Она не умела думать. Она была всего лишь отсутствием Света.

2. Свет боролся с Тьмой. Много крови своей он пролил, многих друзей потерял. Тьма не умела бороться. Она была всего лишь отсутствием Света.

3. Свет растворился во Тьме. Тьма наполнилась неотраженным Светом. Близилось новое рождение.

1992



* * *
Боре

перед пробуждением стало грустно: я понял Планету.
Пора в путь.
всё тонет в инерции, сгорает в энтропии и какой падучей звездой ни будь небо не осветишь.
разве что, кто-нибудь задумает желание,
Может быть - Ты.
Удары беды о судьбу высекали свет.
Я забыл радость. Я глубоко сочувствую тем, кто еще родится на этой Планете, всем, кто жил на ней.
Свет вспыхивал и гас. Сплетение тьмы немыслимо, ибо она - лишь отсутствие света. Трагедия самого существования жизни высекает свет, он не гаснет, ибо Жизнь - вечна. Имя ей - Небытие; здесь, на Планете она видима как отраженный свет. Иногда дано подняться над личной грустью обособленного существа, но поднимающее знание таит в себе новые печали.
Теперь я готов к новому пути через любые измерения к иным трагедиям иных материй и жизней - в них есть Надежда, Веру у меня никто не отнимал, а Любовь празднует Веру и Надежду, обозначая Жизнь.

...Одетый и обутый уже, гость вдруг задерживается в прихожей, звучит последняя болтовня, а порой и что-то важное вспомнится, прощание отсрочено на несколько строк или абзацев; вот и я, собравшись в путь, разговорился маленько, ибо не было однозначности в нашей встрече, не будет ее и в разлуке.
Меня ждут, пора идти, но ждут спокойно, не наблюдая часов, никуда не торопясь, не путая вечность с пустотой, но пребывая в себе и в каждом из нас.
Я тоже буду с вами, когда уйду.
Наверное, я по-настоящему буду с вами, когда уйду.
Монодокс. Парадокс. Тридокс.
Пустота. Вселенная. Жизнь.
Надо прожить вечность, чтобы стать разумным.
Вселенная прожила ее.
Но "покоряют пространство и время молодые хозяева Земли".
Молодые хозяева моего дома - древоточцы. Жучки такие.
Омела покоряет дуб, кока-кола покоряет рынок. Время мыслителей прошло, ибо все они были правы и потому бесполезны для покорения. Отдали свой свет за чашу цикуты. Зачем менеджеру чаша цикуты?
Выпьем чашу цикуты за покорение мира.

...За пределами Оплодотворенного Пространства есть вселенные дивной пустоты. С каждым днем меня все больше тянет обживать их. Для этого нужен абсолютный слух. Абсолютный слух - не память о ноте, а постоянное слышание фона вселенной, ее несущей частоты. У тех, за пределами, фон совсем другой, не такой, как у нашей. Я знаю, что этого не может быть, поэтому тоже удивляюсь.
Мочи мочало, начинай сначала.
Мочало здесь нынче уже синтетическое, с него - как с гуся вода. Все естественные мочала спят несозданными в дальних вселенных. По твоим меркам эти вселенные и мочала - во мне. Мочи меня, и начинай сначала, но что ты начнешь? Вселенную по образу и подобию? Вон, уже целая вселенная образов и подобий. Может и правда, начнем с другой ноты?
Не надо бежать ко вчерашнему солнцу. Здесь, на Земле эти глупые бега называются "обмен опытом".
Никто никаким опытом обменяться не может. Страстно хочешь стать подобием, но все усилия заканчиваются на образе.
Лучше уж каждому начинать со своей ноты.
Начинаться со своей.
Начинать Другого с Его ноты. Абсолютно прислушиваясь, вдыхая сердцем все Его обертона; в неповторимости их сочетаний - Его личность.
Скольких вместишь в себя?

1992



БЛЮЗ СОЛЕНЫХ ОГУРЦОВ
Таику

Ничего не наживешь.
Дырку в носке, инфаркт.
Лучше - не ходи.
Пусто под сердцем, из дома всё прут.
Вещи не жалко, жаль памятные предметы, зацепки, память захлебывается без них, не найдя точки опоры, но может - ты...

Давай сварим суп из соленых огурцов? Ты давно не ел суп из соленых огурцов, а я не ел его никогда. То есть, я бросал соленые огурцы в свой Вечный Суп на Басманке, но чтобы из одних только двух соленых огурцов...
И сыграем маленький джаз, не гениальный такой, чтобы не было тебе тесно, чтобы не было ему одиноко.

Когда, разбирая мой почерк, ты почувствуешь себя глубоко несчастным, я шевельну занавеской на окне, тихо выдохну_.
Кто из нас поведет тему?
Веди ты, я попаду сразу в сексту, или в терцию, я все время куда-нибудь попадаю, и никто не слышит, я чужой в этом мире, а ты - его надежда, давай сыграем наш маленький_.
"Любимый", говорит, но не виснет на шее и не слюнявит нос, а ты хочешь быть на моем месте, а я - на твоем.
Вернее, я хотел бы, если б мог хотеть.
Надо быть честным.
Нельзя во время исполнения музыкального произведения передвигаться по залу.
Два наушника - две ладошки.
Ладошки наушничают.
Тихо улыбается Рождество, пульсирует снежинка.
Это - сердце.
Давай прорастем.
Прорастем - вот верная нота, "до" - это почва, она до-всего, а "ре" - после "до".
Нас про-ре-живают.
Свежерожденные звуки - сгустки волн, они становятся вечными, когда их уничтожают. А те, что остаются в живых, приходят в вечность потом. У тебя тоже сверхпроводимость души? Смейся, паяц. Я смеюсь, и ты - смейся. Пусть все алчут от нашего смеха, как мы плакали от смеха их.
Смеха их всех?
Нацмены, насмешки, надсмотрщики?
Параллельная тональность, прозрачное утро, бемоль мажор параллельной пустоты со своими сгустками волн смеха и плача?
Не кричи.
Докричишься до фальши. Не кричи "волки", не кричи "овцы". У итогов нет предлогов. И приставок. Вот итог, - мать-пустота говорит "маленький мой", и я - один во всем мире, сам - причина и сам итог, да еще вечен, как зимняя муха на стекле.
Изнутри теплого соснового дома, чуть скрипучего, полного печного тепла, пчелиного тепла, спинного тепла тыльной стороны ладоней, книжного света, ватного света между стеклами окон.
Три такта очень изящно, и снова в бой, скачка, крик, хруст ребер.
Да не кричи ты!

Сколько там было городов? Три-четыре, не более, разве это больно? Ну, понятно, сам строил, заселял, собой как катком выправлял главную улицу, декламировал культурные заведения и прочее, но ведь свалку городскую сделать забыл? Туалетов на площадях не хватает? Почему это: чем хуже питание, тем больше надо туалетов?
Нет, указов мы с тобой издавать не будем. Почем эти стены? В них нельзя заносить голову. Она, как штормглас вспенивается и дубеет изнутри.
Нас слишком много, и всегда - лишние: мы с тобой. Но ты - надежда человечества. Тебе следует знать об этом и не носить голову в эти стены. Они смыкаются постепенно, здесь нет маленького джаза, лишь предпесенное беспокойство.
Организуем пространство для золотого света, хватит про клетки. Золото с синевой, не смешиваясь, отграниченно дополняя друг друга, несутся нам навстречу, уже близко, за неожиданным аккордом ввалившихся в комнату друзей, а у них - письмо.
Здравствуй, говорит, мой маленький.
Хочешь - наш маленький.
Его играют по синеве вечеров, подразумевая золото, когда его нет. Над мертвой планетой некому будет вычеркнуть его, вот и вся обреченность. Как, говорит, живешь? Живу, разве? Ну, да. Вот, живу. Твой маленький сон во сне, ми-бемоль мажор, параллельно минорной пустоте. Шизуха такая - минорная пустота, начало всех начал, и до солнца далеко, и до себя. Хоть по Чехову, хоть по Гамлету. Топится Офелия ежедневно, однако - от ля минора, сплошь глубокая синева с коричневой луной посередине, читаешь?
Выпрямись маленько, возьмем длинную ноту, отдохнем от картинок.
Помнишь, как учился ходить?
Ни одного падения не помнишь.
Шагай ко мне потихоньку. Я недвижим, учись ходить ко мне длинным легким шагом через колючие кусты, я - здесь, под вымытыми дождем и нагретыми теперь камешками, контрабас соло. Параллельное солнце, не сходимся только в субдоминанте, так это - чепуха, семечки, пшено. Должны же чем-то кормиться птицы, чтобы летать. Летать и зимовать, веснеть и осенеть. Вот так - видишь - они вьют гнезда. А вот - видишь - синий фламинго играет маленький джаз с белой вороной.
Но уходят цветы. Их рвут на продажу, а сажают только садовые. Садовые сменят полевые, вот когда земля станет садом, небо - адом, а в подземелье - помнишь - истопник Бурнашкин, он же слесарь, но из крана все равно капает, а трехколесные велосипеды он никогда не чинил. Это шизуха такая - чинить трехколесные велосипеды. Отлить сопли по разбитому колену и - к дядюшке Фрейду, почему, мол, велосипед поломался? На либидо налетел, или как? Дядюшка Фрейд усмехается в усы всех народов, ему неудобно, они с Альфонсом Додэ собирались по кружечке пива, а тут эти - с велосипедом.
Пауза, потом соло ударных. Коротко, как напоминание сердцу о том, что пора идти.
Иди, маленький мой.
Если нас много, слишком много - выживать не обязательно. Умирая, каждый делает страну немного счастливее. Умирая тысячу раз, ты должен праздновать, что живешь в счастливом Отечестве.
Пауза для слушателя, чтобы услышал себя.
Ты теперь слышишь всех, и от этого некуда деваться, играй. Пёрушки облаков, легкое волшебство, за всё ответим друг другу.
Шагай ко мне потихоньку.
Готов суп из соленых огурцов. Не режь хлеба ножом, нож есть, а хлеба нет. И ложек нет никаких. Пусть остынет, видишь, музыка еще звучит. Нас больше, чем ложек, в магазине только алюминиевые вилки имени Мальтуса и ножи имени Малюты Скуратова. Все боялись Мальтуса Скуратова, а получили Ильича, ча-ча-ча. Не надо, не показывай пальцем, твои пальцы для музыки, давай переименуем указательный. А если поранишь большой - лечи его: "маленький мой", как раненому шарику Земли. Бывшим указательным и большим бери безымянный с двух сторон, веди его по лучу, меняй местами, вот тебе глубина, фа, облака теперь не имеют значения, с ними даже легче предчувствовать солнце, соль, сила лицевых сторон, дорожка к дому до минор.
До минор из двух огурцов в кипятке, соленых, расплавленных, скользких. Сыграем их быстро, но вода, вода! Куда девать память воды, она помнит всё, всё, что над ней играют, всё, что кидают и спускают в неё. Это не суп из двух соленых огурцов, это всемирный суп, как всемирна душа, но у супа нет души, лишь частички оболочек, рассказывающих каждая о целом, вообразившем себя неделимым. Куда тут показывать пальцем?
Хлеба нет. Надо бы выпечь хлеб, потом играть маленький джаз. Надо было сначала вырастить пшеницу. Нет, надо было сначала выжечь лес, выкорчевать горелые пни, вспахать, удобрить, возделать, посеять, полить, согреть, сжать и обмолотить, стереть в порошок, вылепить тесто, выпечь хлеб и потом играй себе на здоровье, сколько хочешь. Маленькая моя, золотистая булочка, буханочка, ржаной батончик.
Перестань киксовать, а то мне приходится тоже, чтобы все думали, что мы шутим. Вот - сустав музыки и - чистота удлиненной трубчатой кости, длина ее - дочь Тимуса, а Тимус - брат отраженного света. Неотраженный свет - невидим. Видим лишь звук, но его называют цветом.
Цветом соленых огурцов, летящих над гнездом кукушки. Зимой и летом одним цветом.
Какой-та збой. Чё?
Поиграй, я помолчу немного. Болевой порог, нет, за порогом, болевое запорожье. С чего это, забыл. С чего это?

А! Рождество, золотой свет, пульс снежинки, хвоинки на полу, густой вечер, это - Кто?
Кто это во всем и в нас?
Кто играет за меня? Или я сам - Его игра? А за тебя кто играет? Может, мы больше не нужны друг другу? Читаешь?
А хлеб откуда? Гостевой аккорд, что ли?
Он слишком долго лежал в полиэтиленовом пакете. Его надо есть под пчелиный гимн, так безопаснее. Я знаю рецепт, как есть такой хлеб под пчелиный гимн. Запах - тоже видимый звук. Не надо играть этот хлеб, надо его есть. Короче - обеденный перерыв.

Не успели доесть, - опять Офелия утопилась. Она сделает свою страну счастливой. Знаешь, почему я не покупаю ковер? Нет, не из-за денег. За ним вечно будет стоять Полоний, и все время будет хотеться его проткнуть. Через ковер. Просто нет другого выхода, ежедневно. Не успев доесть супа. А просыпаешься утром - он опять там, за ковром. Опять вари суп, выжигай лес, обмолачивай, покупай. Корми их всех. А играть-то когда?
Вот музыка сфер. Полусфер. Четвертинок и осьмушек. Восемь осьмушек не хотят опять становиться сферой. Но мы и не стараемся. Идет разъятье мира, как тут убережешься? Нас тоже разымают на тебя и меня, а боковым зрением вижу: игра это. Такая игра.
Боковым зрением все хорошо видно. Как ни разымай целое, оно лишь во времени распадется, но во времени и вечно целым будет. Цельность играй, играй.
Флейта, маленький мой. Потом - кларнет. После - гобой. Можно - саксофон, но это - путь к фаготу. А гобой - к валторне. Саксофон одинок, гобой - единственен, над синим кадмием гор, над улыбкой дельфина. День-деньской, соленые брызги, плотный ветер Побережья. Помнишь, как играют на Западном Побережье Колыбельную Острова Птиц? Не надо, никакого нет би-бопа, есть Колыбельная. Маленький мой.
Опять тебе надо издавать указы. Приспичило. Пусть лучше будет всё, всё равно ничего нет. И би-боп пусть будет на здоровье. Сколько у тебя рук? И у меня - две. Но твои руки - надежда человечества, а мои - спят, я устал, суп переваривается плохо, в ковре опять дырка, хорошо, что его нет. Хорошо, что маленький джаз соединяет распавшиеся сферы, страны, судьбы. Маленький мой.
Маленький мой джаз с тобой посреди Мироздания, миросоздания, а созерцать мир - находиться вне пределов его, в добровольном изгнании. Созерцающий, знающий не может быть частью мира, он и созерцает, каков мир без него. А каков он без мира? Кто Кого любит, кто Кем создан?
А я, как вывалюсь из мира, так говорю ему: маленький мой. А как ввалюсь, уже не знаю, где я. Си - до. Самое загадочное, ведь я же - есть. А ты? Вот, прошли по кругу, вернемся к теме. Покажем ей, будто она важна. Что мы ей покажем?
Дырку в носке, инфаркт.
Хватит?

1992



СИНКОПЫ
Д.С.

Да, знаешь - переплёт пусть будет картонный. Не надо коленкора, не надо искусственной кожи, пусть будет естественная.
На обложке, хихикнув выведем: "Джазовое мышление в педагогике", поставим год, день и час, поставим пару непонятных значков на тему запрещенного когда-то джаза, нарисуем три ключа - скрипичный, гаечный и басовый от замочной скважины.
И будем писать текст. Писать его всё труднее, буквы пляшут и расплываются, но почерк оставим графологам, себе - текст.
Что у нас там по тексту?
Две сексты и одна сикстинская балалайка.
Знаешь, что можно делать с балалайкой в джазе?
Её можно показывать зрителям, пока слушатели слушают. Зрители падут на первую долю и затоскуют: "барыня-барыня, сударыня-барыня", а слушатели привычно, как через "глушилку" побалдеют от местами, частно, дискретно пробивающихся фрагментов.
Можно ещё проще: сказать, что в буфете на предъявителя дают пачку сарделек и по две банки зелёного горошка мозговых сортов.
Меня всегда честно пленяли мозговые сорта.
В зале останется человек семь, почти столько же на сцене, всего - девять.
Начнём?

я знаю, что давно начали, и что ещё никто не кончал. Наш басист Витя Маркевич кончал прямо на контрабасе, максимум на двенадцатом квадрате, а впереди ещё было соло
вот, давай, начну соло: "ах, я бедный, ах, я несчастный, всё болит, ах, сны предсмертные, ах, (что там ещё?) - холодно внутри, тепло с небес, листья распускаются, скользко на камнях в ручье, ночью страшно - кто-то по крыше ходит "...
Чего молчишь? Давай, подъеферивай, это же полное ха-ха - трагическое соло под сардельки с балалайкой. Вот-вот, веди вниз, но не шути с кундалини, не время тут и не место, и в третий глаз аккорд не разрешай; бери его, но не разрешай, пусть сами додумывают, у них тоже для этого есть, ни у кого не меньше, мозговые сорта тут ни при чём, педагогика не ума требует, а предназначенности, праздника самоотречения и обречённости, вот и опять затылок свинцом, боль скулы сводит, глаза вылазят

"ах, я - богатый, ах, я - счастливый, ах - здоровый я, сны мои продуктивны как у Менделеева, внутри жуть как тепло, холод с небес, листья опадают, ни камней, ни ночей не знаю "...

Блаженно незнание, ибо есть оно нелюбовь.
Любишь - значит знаешь.
Лучше - не знать, это дешевле обходится, хватит даже на сардельки (вот дались!) и кусок хлеба с маслом. А если ХОРОШО НЕ ЗНАТЬ - хватит на личный кабинет с личным шофёром, а самая крупная (самая крутая) ненависть приносит полный достаток. Ненависть не требует жертв, она их имеет, жертв требуют любовь, искусство, наука и др.
вот это "и др." никак не скажешь в джазе, нет такого звука, аккорда, значка, слишком личностна эта музыка, когда одну и ту же мелодию на одном и том же инструменте каждый играет по-своему.
Даю ключ: по-своему. Можно играть под Брубека или Паркера, петь под Эллу, но всё это "под", а "над" - только своё.
Правда-правда, своё - над. Над собой.

над тонким апрелем берёз, над проседью горного леса, над пролесками и примулами, но не будем об этом, всё-таки у нас текст, а не стишок какой-нибудь. Продолжим.
практикум по педагогическому джазовому мышлению, хи-хи. На пальцах буковками, почти не придуриваясь объяснять свинг. Что ты ржёшь?
Конечно, играть надо. Познавательные игры. Как будто есть опыт, а остальное - стишки, переливы, гусиный крик.
Есть опыт, куда ставить палец, когда берёшь ноту, но этот опыт пальца, а не души. Играет душа, палец только исполняет, душа не может быть исполнителем, она нормально противится, зачем же хотеть порабощения? Землю попашет - попишет стихи? Кто?
Совесть пашет, память сеет, сердце злиться не велит. Дорогой товарищ Петрарка! Прочитав Ваши стихи, я проникся и решил влюбиться в Лауру. Принял такое, значит, решение. Что?
Это ничего, что все давно умерли. Главное, ведь, любить, а не быть любимым, правда! Вот я и решил: буду любить всех детей на свете, и девочку Лауру, совсем маленькую девочку, которую Вы ещё и не знали. Любить буду тайно, никогда не видя её, ни разу не встретив, чтобы не разразиться сонетами, а написать солидный научный труд по спектроскопии джазовых оттенков построения соединяющих настроений. Напишу, в общем, такую фиговинку про резонансные явления духовных соответствий. Меня тут провоцируют. Ты, говорят, это делал, значит ты это знаешь. Нашли, тоже...

Всех детей на свете. Всех детей во тьме. Как это, - знать всех детей на свете и во тьме? Вот, крысёнок больно тяпнул меня за палец, не важно, какой по счёту. Запишем ли крысёнка в дети, или только тех, с бантиками?
между прочим, крысёнок - тоже с бантиком. А вон тот, странный, у афиши кино - без бантика. Весной он вырос из брюк в длину, но к осени, видишь, новых не нашлось,
Как их отличить друг от друга?
- Сейшн. Джем сейшн беспрерывно. Те, кто хочет играть с тобой, подойдут сами. В молчании ты можешь отдалённо предполагать их по ушам или походке, но - играй. Видишь, пришёл неумёха, киксун, козлячье контральто, - терпи, отыгрывай, давай место. Терпи, через пять лет станет проще - он убьёт тебя этим саксофоном; а вот и певица, чайная роза с замашками шустрого веника, назови её в душе: Новая Метла.

Так поёт, что шизометр сломался. Зашкалил вбок, и сломался. Стоит на нуле, имитирует норму. Нарисуем норму.
Дети рисуют норму: крепости и корабли.
Рисующий крепость просит защиты.
Рисующий корабль просит пути.
Цветок? Смотря какие цвета. Доверие доверием, но смотрит ещё, что доверить. Цветок - просьба третьей независимой красоты и знак доверия.

глянь, контральто козлячье что рисует. Соты как бойницы, и у цветка вместо пестика атомный гриб, а крепость висит в воздухе над твоей головой и там морда его в окне. Устроился. Топи печку. Вот тебе и сейшн. В такой октет попадёшь, ни одно кладбище не примет. В музыке, однако, нет пути назад. Только вперёд, как в тапочках без задника на босу ногу, марш Шопена.
Босая новость - босса-нова; тут он тебе даст продохнуть, не может он пять раз моргнуть на четыре четверти. Весь он умещается в квадратных ритмах, квадратный человечек, даже от вальса его мутит, м,-ца-ца, м,-ца-ца, мычит как маневровый тепловоз, пожалей его, пожалей, не надо с ним ни бо-са, ни но-вы, отдать бы его в духовой образцовый показательный имени, но отдать нельзя, играем дальше.

Это только кажется, что дети всю музыку портят. Просто: попробуй вникнуть в кульминацию, когда рядом кто-то громко и нахально: пролог. Увертюра. А сам замечаешь: на фоне твоей кульминации то тут, то там какие-то заключительные аккорды
Господи, это же старики уходят...

А вот - оборванная на середине Прелюдия, что ты к ней приставишь? Крепость? Но там был силуэт корабля в проливе времён, проливе света, проливе тьмы, зале ожидания на девять мест, в тамбуре у Мыса Доброй Надежды.

Ещё двое ушли? Зато, смотри, эта морда в окне так и торчит, каденция что ли будет такая? Обнажишь душу, а скажут: костюмированный бал, маскарад, шуточный танец, листопад. Ведро лимонада на голову, и вперёд. У Шнитке тоже танцевальная музыка. Вперёд. Экстрапирамидальные расстройства? Куда ты передом - там и перёд. Не бойся, перёд - это очень субъективно. Зад гораздо шире. Перёд - это точка, а зад - все остальное. Янь - Инь. У одних Иня пруд пруди, у других - Яня. Так и начинается ансамбль - с попытки совместных движений вперёд.
души, лапонька, чего ж ещё
даже балет суть изображение душ посредством тел. Хочешь попробовать наоборот? Попадешь в натуралисты или натурщицы.
Сотворив Вселенную частотно, Господь сам захотел пребывать в ней, вот это, доложу тебе, была музыка...
От нее отсчитывают время. Прошедшее - сзади, будущее - спереди (если раком, то наоборот).
Темно уже, клавиш не видать. Ах, шишкин ёжик, это я просто глаза закрыл, и забыл. Конечно, день ещё, зал полон, все цокают ногой на вторую долю, свистят, тащатся и балдеют, а я хочу в туалет. Понимаю, что никто в тексте не помечает, когда он ходит в туалет, когда водички попить, но все равно хочу.
......................................................................................
человечество пришло в неистовый восторг от моего отсутствия. Придётся родиться вновь и вернуться к роялю. Не люблю восторгов. Люблю теплую, мягкую иронию - признак свободы, признак отмены всех знаков.
Сейчас родюсь. Рождусь. Выродюсь на свет.
И так - каждый миг.
Воспитывай меня, сколько хочешь.
Перекликаются две темы, а когда много их - многоголосье, полифония, политония, полиартрия, называется - жизнь. Кода. Пипец.
Что же это была за пиеса?
а, текст-тема для секс-тет-а-тета с ритм секцией, а туалет ужасно вонючий такие бывают только в клубах поселков городского типа при предприятиях местной промышленности и в школах-интернатах общего типа.
Тьфу, попутал.
Тьфу!
Пойдем опять рождаться. Договорились ведь.


* * *

Не сметь тебе сниться мне, "Марианна!"
А.Грин. Капитан Дюк.

...Не буди, не трогай меня, Флук! Ты - ужасный непоседа, беспокойник, навязчивый и праздничный, глупый и жестокий. Отстань, юла, люфт, скользкий пол, дай упокоиться на анализе основ, на пребывании в нирванном уюте, наглец, насмешник! Перестань искаться и искать, искриться и искрить. Что? Нет, не пойду я. Не хочу. Мало ли, что у тебя в союзниках время; у меня - усталость. Буди кого хочешь, только не меня. Отстань, юла, люфт, полёт, дальний берег, сквозной весенний сон, не дыши на меня всеми этими акациями, магнолиями и клейкими тополями!
Красное дерево памяти, белое дерево слёз на грозовом небе, на ясном небе; время течет по мне прозрачно, не буди, не трогай меня, Флук!
Не мигая смотрю на текущее время и читаю знаки. Знаки складываются в понятия, понятия связываются в тексты. Тексты времени причудливы для обыденного сознания; то, что кажется случайным - суть Знак, недостающий в тексте. Существительные существ, союзы цветовых переходов, суффиксы ветров, деревья склонились над тобой; над тобой, это значит - надо мной. Цепочка знаков отчаяния, цепочка знаков надежды. Знаками по мне течет время, беззвучием по тебе - моя усталость.
Сознание, со-знание, слышишь? Куда ты гонишь меня? Отстань, Флук! Сколько бы знаний ни приносили твои флуктуации, что делать с этими знаниями, если со-знание потерял?..




* * *
Сыну

повестушка такая - зеленые крупные огни на горизонте, и никак не дойду.
В детстве все близкое - крупно, сплетение - солнечное, листья - зеленые, но опавшие, а на них - сказочные ледяные короны. Ледяные цветы на прошлогодней осени. Расшифруем: весна. Днем все оттает, днем нет на горизонте зеленых огней.
Повестушка - смех - короткая, а ходьба до упаду: от маяков бежать надо, а меня к ним с детства тянет. В детстве всё крупное - близко, а далекого вовсе нет, всё только близкое одно. И близкие люди привычно крупны, и поры на их лицах, и морщинки, особенно в лучиках глаз.
На огнях маяков - чугунные решетки, об них разбиваются птицы. Маяк ведь мигает, а не горит постоянно. В короткую маячную ночь навсегда уходят птицы.
Иду себе. Себе иду. С каждой секундой на секунду ближе смерть, так у всех, но моя - за зелеными огнями на горизонте. Я потрогаю их, уткнусь в мохнатый пушистый свет, покачаюсь на лезвии горизонта; промелькнет сентябрьская опустевшая дача, где жил мой сын. Ты жил, мой Сын? От тебя давно не было писем, лет двадцать. Напишу-ка я тебе сам, оттуда, из-за линии горизонта. Не будем говорить - лезвие. Линия.
линейные ориентиры ценны при слепом передвижении, они не гаснут, чтобы подставить чугунную решетку, но по линии к лезвию иду я, а ты идешь вдоль горизонта, я верю, там дорога или тропа.
Опять запутаемся и пройдем мимо, да и что письма? - шизуха одна, гамлетовские смешочки, учебные полки розенкранцев и гильденстернов.
повестушка такая, письмецо, мол, шагаю от крупного к далекому и всех бросаю на пути.



* * *

...Мне светло, что ты есть.
Под фонарями - медленный снег, мокрый автобус притаился, хочет проглотить тебя.
Мне светло, что ты есть.
Песенка странная, прерывистая, как цепочка собачьих следов, а в карманах пусто и светло, снег кружит голову, будто все летит ему навстречу, вверх.
Мне светло, что ты есть.
Когда озябнут последние ветки и земля промерзнет до глубоких корней, у первой дверцы автобуса останется маленькая проталинка, до весны, до будущего лета, которое уже зимует у тебя в макушке и у меня глубоко под сердцем, вблизи от тихих потерь, давних слез и музыки сквозь улыбку.
Мне светло, что ты есть.
Это - вечер, осень, это - навсегда, по-собачьи и по-человечьи, это верность, которой нет названий и границ. Это - Вечность, потому что свет твой шел навстречу когда я не знал тебя, свет новой звезды, неожиданной и долгожданной; он останется со мной и тогда, когда затороплюсь я в небо, улыбнусь и помашу на последнем взлете, когда самолеты уже не нужны
и всем вокруг грустно, а
Мне светло, что ты есть...



* * *

Я, будто книжка без обложки, осыпаюсь, буквы сердцевины переживут меня, не будет только начала и конца.
Это и есть - вечность.
Вечностей много, я - один.
Один для каждой.
Вся сердцевина-то - полстранички, но огонь ее не берет, вода не смывает. Рассыплется бумага, пожелтев, - буквы повиснут, запрячутся в кратком воздухе меж чужих переплетов.
Потом и от сердцевины останется лишь одно слово. Ничего с ним не случится в любой вечности. Она сама из него соткана, как ее ни крои, нового не сошьешь.
От каждого остается это слово, остальные - стираются.
Смотри, сколько людей было вокруг...



ВЕТКА ШИПОВНИКА
О.Мариничевой

На твое лицо ляжет тень от ветки шиповника.
Шиповник - Любовь, тень любви призрачна и летуча, но если есть Свет Любви, значит есть и тень.
Наберем ягод, это ранняя зима, после сказки, перед сказкой, после смерти
когда немы московские дворы, старые московские дворы Доброй Слободки, где вовсе нет шиповника, а его тени - хоть отбавляй на склонах сердец, на стенах домов; но моя тишина не оскорбит их, останется вечный перекресток - Разгуляй, с керосиновой лавкой в начале Новой Басманной, булочной на углу с трехкопеечными "криушами" и сжимающими душу птицебулками с изюмовым глазом, их по-прежнему есть нельзя, но мы набрали немного шиповника, обколотые руки саднят на морозе, но вот он - порог, и вот тепло, все склоны и булки - позади, а через всю комнату - солнечный луч с искрящимися пылинками.
Вечер будет синий, с нашей улицы убрали трамвайные пути, пришла весна, марево асфальта застывает к закату, день готовит кристаллы снов, и от этой жизни не проснуться - выше - в настоящее пробуждение, только после, перебыв вами и всем, становишься собой и готовишься проснуться.
Теософия - хорошая наука, геометрия в девять лет - тоже, есть куча наук обо мне, но нет науки, которая я.
Это трагедия для ученых, классифицирующих шиповник, ибо нет его без тебя и меня, не светят неуемные фонарики в его колючках, лишь "холод пространства бесполого", которому наука стремится и которого искусство бежит
трагедия для "ученых"
но не она ложится тенью на твое лицо, а ветка шиповника; тень тает в синеве вечера, сладковато-тревожном запахе асфальта
(дался этот асфальт, ни разжевать, ни проглотить...)



БРЕМЯ АБСОЛЮТНОГО СЛУХА
М.Кордонскому

Поэты - музыканты слов, -
Пришли, как музыканты снов;
И бремя абсолютных слухов
Легло в сознание основ.

Дельфины разговаривают между собой. Деревья разговаривают между собой. Все разговаривают между собой, язык каждого сообщества иностранен для другого, но если Детство растворило тебя во вселенной - слушай всех.
Абсолютный слух владеет человеком, не наоборот, ведет через бутафорские дебри обыденного сознания, через горы учебников и пособий, не отпуская ни на миг, не объявляя цели, но ведая путь. И с детства странна речь твоя, на глазах поволока, подвижны пальцы и раскрепощен дух. Не знаешь нот, но - играешь, не учишь правил, но ошибки редки. И нет мученья: что назвать чужим? Нет чужого. В каких мирах разом не существуешь? Неведомо. И дельфин в тебе, и собака, и дерево, и другой человек.
тогда к тебе приходят дети и говорят что-нибудь, чтобы не молчать. А ты отвечаешь что-нибудь, чтобы не молчать. Потому, что молчать можно вместе, только слушая третьего, а третий всегда между Адамом и Евой; странна речь его, на глазах поволока...
Так кончается одиночество. Там же, где начинается. Или наоборот, - видишь? Бог дал. На время. Не отпуская ни на миг, не объявляя цели, но ведая путь. Чтобы не молчать.
Слушай...

май 1997



ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК


* * *

Мне стало холодно в этом мире: я понял планету. Редкие огоньки средь промежуточного мрака, взаимная экспансия самоутверждения в обособленности.
Хотел спасти редкие огоньки, меня одели во мрак, но одежда истлеет, и свет мой долетит и согреет их. Не хочу говорить "их", хочу говорить "тебя", но не обособляю.
Мозг и душа сопротивляются, они ещё ничуть не израсходованы, но - холодно: я понял планету.
Можно написать какой-нибудь "труд", но это - чепухня, всё настоящее мимолётно и не воспроизводимо. В исполнении нет ключа, он лишь в сотворчестве. В разрушении нет ключа, он лишь в созидании, бережном, как выхаживание без лекарств.
Я уйду, и ещё на одну мизерную капельку беззащитнее станет Планета. Она так хочет. Так проще. Но ничего не соберёте по осколкам. А я ещё жив тут.
Холодно, грязно.
Но отсвет Солнца на Твоём Лице.
Я надорвался. Прости.
Живи.

* * *

У одного Художника был Ученик, славный малый с большой кистью.
Однажды Художник прервал работу и ушёл на берег озера - обдумать тень на лице, которое он собирался написать в правом нижнем углу картины.
Когда Художник вернулся, лицо было уже написано. Ученик ждал похвалы, но старик молча взялся за чистый холст.
- Неужели я всё испортил?! - воскликнул Ученик.
- Разве можно испортить то, чего нет? - улыбнулся Учитель. - Просто на сей раз учеником оказался я, а ты - учителем.

* * *

Можно умножить душу, можно расщепить, свою или чужую, - все равно. Да и есть ли чужая душа? Солнцу одиноко среди планет, но мириады далеких солнц светом своим обозначают ему племя. Вселенная ищет разницу между человеком и вселенной, для этого ей нужен человек. Она придумала нас всех, чтобы осветить, чтобы любить и грустить, падать лицом в траву, радоваться и краснеть до ушей. Она живет в каждом из нас, пока не износится тело. Вселенная, новорожденная в новом теле, называется ребенком.

* * *

"Не высовываться", "Не прислоняться", "Выхода нет", "Пива нет", "Ушла на базу", "Райком закрыт, все ушли на..."
Все ушли и никто не пришел. Некоторые вообще не родились из-за повышения цен на пассажирские перевозки.

* * *

Зерно Истины невыразимо.
Ускользают слова, разбегаются понятия, торжествует мысль изреченная. Где уста Того младенца?
Штатные младенцы Человечества - поэты.
Истина - поэтична, музыкальна, красочна и графична; возьми - создай, сыграй, спой, нарисуй.
Истина многоэтажна, но последний этаж ее не имеет измерений.
Единое Сущее самоощущается, в игре от Себя обособляясь. Единое Сущее не есть Истина, Истина - то, что порождает Единое Сущее.
Его органы обособлены друг от друга за пределы взаимопониманий, как и мы с вами.

* * *

Здравствуйте, товарищи сальери!
Вы пришли заказать мне тропу? Или рассказать последнюю байку о Первом? Или пожаловаться, что вы - вечно вторые?
Я - Третий.
Я вечно третий, со времен Адама и Евы. Вы вечно догоняете Первого, я вечно иду в другую сторону, но тут мы и встретились: вы не можете быть Первым, которого съели волки, а я не могу, чтобы меня съели овцы.
Все наши встречи в прошлых веках и тысячелетиях кончались одинаково. Причем, каждый оставался самим собой, дорогой дуче, дорогой чучхе, дорогой Стальери.
Каждая новая ваша победа суть ваше поражение, для нас - каждое наше "поражение" - условие осилить дорогу.
Когда прервется эта глупая цепь, уже никто не разлучит нас.
Две стороны есть лишь у луны; у Солнца - одна поверхность.

* * *
"Узелки"


Среди путей, обманчивых началом, выбирай тот, где в конце - вода.
Суди себя за мысль. За сделанное судить поздно.
Летящим на помощь показывай дорогу.
Не трать молчанье понапрасну.
Нищета и роскошь - убежище слабых.
Не ориентируйся по близким звездам.
Горе проверяй по Солнцу.
Все провожай взглядом внутрь себя.
Копилки разбивай ежедневно.

* * *

...читает щенку поваренную книгу. Оба лопоухие. Щенок нюхает буквы.
Потом возьмёт сонеты Шекспира. Там больше боли в тексте. Боль в тексте - авторская, не хватайся за сердце и не соси валидол. Это - чужая боль, коли текст чужой. Вот тебе буквы, нюхай и виляй хвостом.
А захочешь поскулить - скули о своём. Боль - она всегда авторская.

* * *

Дед с базара играл на алюминиевой дудочке, а его Жучка подвывала, вроде - каждый о своём, но у них, понимаешь, совпадение случилось. Про бабку свою покойную они выли на базаре и скулили. А после - одна Жучка осталась. Носит дудку в зубах с места на место. Положит, сядет и молчит. То на дудку смотрит, то на людей. Потом берёт за краешек легонько и несёт на новое место. А то и на старое.
точно, видишь, у них теперь Мандельштейн из шестого барака.
Я его после электрошока читать вздумал. Долго буквы нюхал, потом - засветилось и рухнуло вверх, в бездну, в мигрень. Я заспорил с пространством, вцепился в него, а оно оказалось временем. Нюхал стрелки часов. Эйнштейн хохотал до слёз. Нет, он не из барака. Он - Жук, который играл муравьям на скрипке, отчего и вертелся шарик.
да, навозник тоже вертит свой шарик, но у него другой интерес. Авторская боль у него возникает при потере шарика. А у нас с тобой - при потере Жучки.
...я снюсь Господу Богу, Играющему в меня без умысла, среди прочих я ловлю Его взгляд, но я - краешек мизинца Его. При авторской боли смотрят туда, где болит, и вот я болю, сейчас Он бросит взгляд на меня, и Всё пройдёт. Вот в тебе твои папа и мама, соединю их, стану тобой, всё забуду про боль на девять месяцев приращения тела.

* * *

Для каждой политической силы, для каждой партии, для каждой программы есть пробный камень: дети.
Да и для страны, как таковой.
Давайте будем предполагать, что вся борьба наверху - соревнование в том, кто лучше поможет выжить детям, озабоченно заглядывающим в большие красивые ворота рынка.
Бездетность страны, поведение ее - как у мамаши-отказницы, осталось на отказной лишь подпись поставить, только чью, у кого рука поднимется?
Недееспособные, неполноценные граждане.
- На кой оно, это детство-то, - говорит Витька, - им-то лучше: родился и к станку.
Унижение детством.
Знакомая картина: врач умеет, но негде. Инженер может, но не дают. Писатель написал - положил в стол. Кто это там сидит и не пущает?
Вот она, ваша загробная жизнь - дети. Они могут продолжить творить добро, которому вы их научили, могут плодить зло, которое вы им оставили.
Плохо быть атеистом - за гранью жизни ничего нет, но - там есть дети.
Страшная мысль: нет того солдата, который прикрывал собой и выносил из огня ребенка военной поры. Нет больше этого солдата, этого человека. Я не нахожу его среди разных, но похожих каменной злобою лиц.
Взрослые не объединятся, чтобы спасать детей. Тем более - чужих. Может, детям пора спасать взрослых и страну?
Нынче снег такой, что не поверишь в Бога - темный, липкий, кислотный...

* * *

Когда мы все притворялись одинаковыми, "цвета одного", незачем было сидеть по углам. Все углы были красными, конверты - дешевыми, "междугородняя, - алло! Соедините нас друг с другом, с холодным Севером - тепло..."
Когда мы все были разными, мы притворялись "зарницами", "огоньками" и "походами боевой славы", безошибочно узнавая бой барабанов среди барабанной трескотни, внятно глядя в глаза всем без исключения.
Тогда, или всегда, детские и "детские" движения были трех видов:
- движение для себя
- движение для детей
- движение детей.
Перестановки слов и строк возможны, это не меняет суммы, хотя и превращает, иногда, произведение в фарс.
В первом случае детоводитель является центром события, а для ребенка - центром мира; взаимность мимолетна и травмогенна, а труд и личная жизнь - одно и то же.
Во втором - производственником, взаимность обязывает к успехам в труде и личной жизни отдельно.
В третьем он - пособие детей по самоорганизации и социоориентации (тьфу!), а про труд и личную жизнь тут вообще смешно.
Первые сильны своей близостью к животному миру и спонтанностью в охлосе мечты своей.
Вторые сильны социализированностью, легкостью формализации (тьфу, блин!).
Третьи слабы, их растаскивают и расталкивают вторые и очень первые. Третьим еще рано здесь, в музыке атаки.
Единый организм Человечества примут на свет третьи.
Кто хочет помочь и помогать им или быть ими - собраться надо, хоть в каком углу. Набить друг другу что потребуется и заняться текущими делами. Заглохнет музыка атаки, окрепнет музыка любви.
Любите, что ли, синергетику?

Вернуться к содержанию сборника Вернуться к содержанию странички